Стихотворения и поэмы - [13]
Но он врал, Ярослав Смеляков. Он-то понимал, почему это брало за душу, почему в этой лирической, салонной пронзительности было для нас такое новое ощущение свободы…
Потом, после этого концерта года два или три спустя, мне довелось познакомиться с Александром Николаевичем Вертинским. Мы даже жили с ним рядом в соседних номерах, в гостинице "Европейская", в Ленинграде, месяца полтора. Я работал тогда на киностудии "Ленфильм", делал сценарий, а у Вертинского были концерты. Он выступал в саду "Аквариум". И вот по вечерам, после концерта, он входил со своим стаканом чая. Он неизменно носил свой стакан чая с лимоном, садился и говорил мне: "Ну, давайте. Читайте стихи". Я читал ему Мандельштама, Пастернака, Заболоцкого, Сельвинского, Ахматову, Хармса. Читал совсем ему уже не известных даже по именам Бориса Корнилова и Павла Васильева, читал все то, что он, долгие годы оторванный от России, не мог знать. Он был не только исполнителем, не только замечательным мастером — он был поразительным слушателем. Сам — актер, певец, поэт, он умел слушать, особенно умел слушать стихи. И вкус у него на стихи был безошибочный. Он мог сфальшивить сам, мог иногда поставить неудачную строчку, мог даже неудачно (если ему было так удобней) изменить строчку поэта, на стихи которого писал песню, — но чувствовал он стихи безошибочно. И когда я прочел ему в первый раз стихотворение Мандельштама "Я вернулся в мой город, знакомый до слез", он заплакал, а потом сказал мне: "Запишите мне, пожалуйста. Запишите мне"…».
Так звучали в те глухие годы России передачи свободного человека из свободного мира. И хочется надеяться, что русские читатели еще увидят сборник его интереснейших радиотекстов.
Однажды в Мюнхене за обедом в «кантине» радиостанции он рассказал мне и еще двум сотрудникам радио о своей недавней поездке в Израиль, куда его пригласили с концертами. Первый концерт организовал один старый, бывалый импресарио, повидавший немало знаменитостей на своем веку. Григорий Свир-ский замечательно пересказывает эту устную новеллу в статье «Мой Галич»[37]:
«Вышел я на авансцену, боковым зрением вижу, мой старик "на нерве". Крест — я там в лавочке "на дороге Христа" купил. Большой, почти патриарший, что ли. Надел перед выступлением, ну чтобы о вере вопросов в Израиле не задавали… Вера — это мое, интимное. Не для эстрады же! Крест что ли старика насторожил. Выглядывает из-за бокового занавеса. По-русски он ни бельмеса… Поверил слуху, что Галич — знаменитость, высокий класс. Я ударил по струнам гитары. Мой старик стал белее штукатурки. Понял: "Играть этот Галич не умеет…" Я запел "Облака плывут, облака". Он и вовсе показался из-за полотнища… В его глазах застыл ужас. Понял: "Петь он тоже не умеет…" Когда завершал "Облака", мой импресарио был на грани обморока. Высунулся на полкорпуса. Съежился. Несчастнее его человека я не видел… И тут зал вдруг взорвался бешеными аплодисментами, криками. Глаза старика выкатились от изумления. Он ничего не мог понять. Артист явно играть не умеет, петь не умеет, а зал ревет… Да, так я вот тут два стихотворения написал об этой поездке. Одно — до, другое — там». Здесь Галич имеет в виду стихотворения «Вечный транзит» и «Песок Израиля».
Как всегда у Галича, в этих стихах незначительный случай из жизни, бытовая сценка наполняются глубоким философским смыслом. Эмигранты, ожидающие в Риме американских виз, едут посмотреть на Венецию:
А во втором стихотворении поэт увидел и в двух строках создал запоминающийся образ Израиля, вечной земли, в которой сошлись все времена, потому что — «из всех песочных часов на свете / кто-то сюда веками свозил песок…»
Через некоторое время Галич с повышением в должности был переведен в Париж и стал заведовать всей культурной программой радиостанции. Интересно, что этот его переезд, о котором он сам просил (и его просьба тут же была удовлетворена директором «Свободы» Ф. Рональдсом), в советской печати был истолкован как «ссылка» в Париж из Мюнхена! Дескать, не справился Галич с делами, вот его и сослали заведовать всеми культурными программами радио «Свобода»[38].
Мы с В. Некрасовым на второй день после приезда Галича в Париж провожали его из редакции «Континента» пешком на другой берег Сены в помещение радио. «И щуку бросили в реку», — сказал Галич, войдя в свой новый кабинет на улице Рапп[39]. «А как тебе название улицы?», — спросил Некрасов. «Да, не очень подходяще!» — засмеялся Галич.
Минут через десять директор парижского филиала «Свободы» Виктор Владимирович Ризер (Шиманский) вызвал из студии нашего режиссера и тонмейстера, бывшего питерского актера Анатолия Шагиняна, и повел нас четверых в бретонский ресторан на той же улице Рапп — отпраздновать прибытие Галича.
До самой своей гибели в декабре 1977 года Галич был редактором всех моих передач. Горжусь тем, что мы в соавторстве с ним сделали несколько больших радиопрограмм. Особенно люблю нашу тридцатиминутную композицию «Париж в русской поэзии». Мы оба читали стихи поэтов разных времен, рассказывали о них и о Париже, Галич пел. Вел эту передачу, как и все другие такого рода передачи, Анатолий Шагинян.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Этот сборник – четвертая книжка стихов и поэм Александра Галича, вышедшая в издательстве «Посев». Сборник объединил все, издававшееся ранее, а также новые стихи, написанные Галичем незадолго до смерти. Тонкая книжка – итог, смысл, суть всей жизни поэта. «И вот она, эта книжка, – не в будущем, в этом веке!» Но какая это емкая книжка! В ней спрессована вся судьба нашего «поколения обреченных», наши боль и гнев, надежда и отчаянье, злая ирония и торжествующий смех, наша радость духовного раскрепощения.Настоящего поэта не надо растолковывать, его надо слушать.
В основу сюжета «Генеральной репетиции» положена история запрещения постановки пьесы «Матросская тишина» после просмотра ее генеральной репетиции представителями ЦК и МК КПСС.А. Галич дает широкую картину жизни московских театральных и литературных кругов, с которыми он был тесно связан более тридцати лет, рассказывает о своих встречах со многими известнейшими деятелями русской культуры. С этими воспоминаниями и размышлениями автора перемежается текст пьесы, органически входящий в художественную ткань всего произведения.
Четвёртый выпуск серии сборников стихотворений, исполнявшихся русскими бардами в виде песен.
Незавершенный роман «Блошиный рынок», который сам Галич называл «плутовским романом», был написан в эмиграции, в 1976 — 1977 годах. Первая часть опубликована в журнале «Время и мы» (№№ 24-25. 1977-1978 гг.).Судьба второй части неизвестна.В образе главного героя Семена Яновича Таратуты — одесского интеллигента — нетрудно заметить черты самого автора, а в его высказываниях — авторские мысли, поэтому справедливее будет сказать, что этот герой выведен с самоиронией.Один из эпизодов перекликается с тем, что произошло в жизни Галича: перед отъездом он должен был выплатить внушительную сумму за свою кооперативную квартиру в писательском доме, но когда власти вызвали его «на ковер» 17 июня 1974 года и предъявили ультиматум «эмиграция — лагерь», то сами же и внесли за него требуемую сумму, только чтобы Галич поскорее убрался из страны. .
В третий номер журнала «Глагол» вошли публицистические выступления известного советского поэта, прозаика и драматурга Александра Галича. Основу составили его выступления по радиостанции «Свобода» в 1974—1977-х годах. В издание включены также интервью с писателем, подписанные им открытые письма, стихи, написанные автором в разные годы.
Творчество В.Г. Шершеневича (1893–1942) представляет собой одну из вершин русской лирики XX века. Он писал стихи, следуя эстетическим принципам самых различных литературных направлений: символизма, эгофутуризма, кубофутуризма, имажинизма. В настоящем издании представлены избранные стихотворения и поэмы Вадима Шершеневича — как вошедшие в его основные книги, так и не напечатанные при жизни поэта. Публикуются фрагментарно ранние книги, а также поэмы. В полном составе печатаются книги, представляющие наиболее зрелый период творчества Шершеневича — «Лошадь как лошадь», «Итак итог», отдельные издания драматических произведений «Быстрь» и «Вечный жид».
Впервые в таком объеме (593 текста) воспроизводятся произведения, опубликованные при жизни (в период с 1910-го по 1932 г.) одного из основателей футуристического движения в России Д. Бурлюка. В книгу также включены все стихотворные произведения его брата Н. Бурлюка, опубликованные в футуристических альманахах с 1910-го по 1915 год. Без творчества этих поэтов невозможно правильно понять историю русского авангарда и в целом русской поэзии XX века.http://ruslit.traumlibrary.net.
Поэтическое наследие М. Кузмина (1872–1936) в таком объеме издается впервые. Представлено 11 стихотворных книг и значительное количество стихотворений, не вошедших в авторские сборники. Большая часть текстов сверена с автографами, в примечаниях использованы обширные архивные материалы, в том числе Дневник поэта, а также новейшие труды отечественных и зарубежных исследователей творчества М. Кузмина.http://ruslit.traumlibrary.net.
«… Мережковский-поэт неотделим от Мережковского-критика и мыслителя. Его романы, драмы, стихи говорят о том же, о чем его исследования, статьи и фельетоны. „Символы“ развивают мысли „Вечных Спутников“, „Юлиан“ и „Леонардо“ воплощают в образах идеи книги о „Толстом и Достоевском“, „Павел“ и „Александр I и декабристы“ дают предпосылки к тем выводам, которые изложены Мережковским на столбцах „Речи“ и „Русского Слова“. Поэзия Мережковского – не ряд разрозненных стихотворений, подсказанных случайностями жизни, каковы, напр., стихи его сверстника, настоящего, прирожденного поэта, К.