Стихотворения и поэмы - [43]

теперь дорога мира пролегла.

В дверь домика история стучится,

и домик этот видится тебе,

как в летописи Истины

страница

о ленинской работе и борьбе.

И не однажды я припомню снова

то, что запомнил сердцем и душой:

в пути на Татры домик небольшой —

свободной Польши прочная основа!

1952

108. Письмо из Татр. Перевод А. Межирова

Мне в Татрах тень какой-то горной птицы

случайно тень напомнила твою.

Моя любовь

в разлуке не двоится,

я жалких клятв любимой не даю.

В такой дали,

в такой далекой дали,

туманной пеленой разделены,

мы друг у друга мысли отгадали,

одни и те же увидали сны.

На склонах гор

лежат заката тени,

дрожат сполохи гаснущего дня.

И голос твой,

как теплый дождь весенний,

меня настиг, лаская и маня.

Мне вспомнилось,

как маленьким ягненком

когда-то любовалась ты в горах,

и с думой о тебе

в тумане тонком

набрел я в Татрах на речной овраг.

Донес до слуха ветер хлопотливый

стук мельницы

и гул речной струи,

и, в думах о тебе,

с апрельской нивой

я сравниваю волосы твои.

Внизу гремит

мятежная стремнина.

Я слышу голос властный и живой,

в нем два призыва слиты воедино —

призыв любимой родины

и твой.

Мы по горам

бродить любили вместе,

но в Татрах я один,

и мне нужны,

мне здесь твои необходимы вести,

летящие из дальней стороны.

Тебе на зов я песнею отвечу,

пошлю ее дорогою прямой,

чтоб голосу любимому навстречу,

как дождь, спешил

влюбленный голос мой.

1952

109. Второе письмо. Перевод А. Межирова

Без тебя эти горы

        казались бесцветными мне.

По лесистому склону

        я вверх поднимался устало.

Но твоими глазами

        гора на меня в вышине

неотрывно глядела

        и сердце мое окрыляла.

Обещала мне встречу

        вершина скалистая та,

потому и представился

        путь каменистый короче.

Полюбились мне в юности

        радуги нежной цвета.

И твои полюбились

        глубокие ясные очи.

Мне на этой горе

        вспоминается дальний Хахмат,

кисловатые воды

        и в зелени шумной дорога.

Два подъема я взял.

        Облака надо мною летят,

я, наверное, в Татрах

        похож на хевсура немного.

Вспоминается полдень,

        пронизанный солнцем насквозь.

Ропот горной реки

        и навьюченный мул над водою.

Сколько утренних зорь

        с той поры над горами зажглось,

сколько утренних звезд

        закатилось за горной грядою.

Нам с тобой довелось

        через грозные бури пройти —

я клянусь, что сегодня

        о прожитом не сожалею.

Очень хочется верить,

        что я не состарюсь в пути,

что подъемы возьму

        и препятствия преодолею.

Мне известно давно,

        что дорога в горах тяжела,

но на ней укрепляются

        мускулы сердца и сила.

Ты глазами своими

        мне радугу в небе зажгла,

ты вторую весну

        подарила и жизнь озарила.

Предвечерняя тень,

        удлиняясь, лежит на земле,

угасающий день

        безвозвратно уходит в былое.

Эти строки письма

        я писал не пером на столе,

а на дикой скале

        заходящего солнца стрелою.

1952

110. Народная пляска. Перевод П. Антокольского

Всё гуще сумрак дальних горных гряд.

Красавица и юноша парят

в круженье вихревом. И на лету

разглядывают яркую звезду.

Он — словно ветер. А она, скользя

пред ним, — как виноградная лоза.

И танец их — похож на сказку он,

на темный лес, на струн скрипичных звон.

Трепещут розы в капельках росы.

И горный кряж невиданной красы

их обступил. Вдали рога поют.

И в быстрой пляске горный воздух пьют

тот юноша и девушка-дитя,

с крутых стремнин в грядущее летя.

Как плеск волны, как дальней бури гул,

мне шелест платья сердце полоснул…

1952

111. У могилы Гёте. Перевод А. Межирова

Над могилою Гёте

безмолвные липы застыли,

ожидают кого-то

живые цветы на могиле.

И упал теневой

саван легкий на камень тяжелый,

и гудят над листвой

в кронах лип золотистые пчелы.

А за сетью ветвей

очертанья казармы угрюмой,

там в берлоге своей

бредил Гитлер кровавою думой.

Мне почудилось вдруг,

что калина колышется алая,

смолкли пчелы вокруг,

и стоит тишина небывалая.

Речка рядышком где-то

поворачивать жернов не ленится,

и с могилой поэта

беседует старая мельница.

Здесь хлопочет она,

чтоб над Веймаром песня звучала

и прикладом война

в двери Веймара не постучала.

У поэта с чела

исчезают морщины печали,

хочет он, чтоб трудилась пчела,

чтобы воды в каналах журчали,

чтобы по целине

жизнь за плугом стальным проходила.

Вся в цветах, как в броне,

возле Веймара дремлет могила.

Здесь ни жизни, ни сил

не жалел мой собрат в наступленье

и цветок посадил,

пред могилою встав на колени.

Этот стройный цветок —

сын горячего волжского лета —

пчелам отдал свой сок

и украсил могилу поэта.

Не изгладится след,

что оставил под Веймаром воин, —

зерна будущих лет

с Волги в сумке принес полевой он.

Эти зерна взошли —

и обильные росы покрыли

нивы здешней земли,

листья лип и цветы на могиле.

В изголовье певца

мне мерещатся горы в тумане,

и в руках у жнеца

острый серп излучает сиянье.

Ветви лип над могилой

прохладную тень расстилают,

розы Грузии милой

на каменных плитах пылают.

И врачуют они

нанесенные войнами раны,

и в прохладной тени

тихо шествует вечер туманный.

Для поэта природа —

чаша, полная звуков и песен,

но певец без народа

безгласен, бескрыл, бессловесен.

Зерна в почве живут,

жить без почвы они не смогли бы.

К новой жизни зовут

над могилой склоненные липы.

Не увял, не поблек,