Стихотворения и пьесы, 1917-1921 - [16]

бой вас решит — судия строгий.

К бобрам —

      декадентов всемирных строчки.

К блузам —

      футуристов железные строки.

Никто,

   никто не избегнет возмездья —

звезде,

   и той

      не уйти.

К бобрам становитесь,

            генералы созвездья,

к блузам —

       миллионы Млечного пути.

Наружу выпустив скованные лавины,

земной шар самый

на две раскололся полушарий половины

и, застыв,

          на солнце

         повис весами.

Всеми сущими пушками

             над

площадью объявлен был

«чемпионат

всемирной классовой борьбы!»

В ширь

   ворота Вильсону —

            верста,

               и то́ он

боком стал

       и еле лез ими.

Сапожищами

      подгибает бетон.

Чугунами гремит,

       желе́зами.

Во Ивана входящего вперился он —

осмотреть врага,

            да нечего

   смотреть —

           ничего,

            хорошо сложён,

цветом тела в рубаху просвечивал.

У того —

    револьве́ры

          в четыре курка,

сабля

   в семьдесят лезвий гнута,

а у этого —

      рука

         и еще рука,

да и та

   за пояс ткнута.

Смерил глазом.

      Смешок по усам его.

Взвил плечом шитье эполетово:

«Чтобы я —

      о господи! —

            этого са̀мого?

Чтобы я

      не смог

          вот этого?!»

И казалось —

      растет могильный холм

             посреди ветров обвываний.

Ляжет в гроб,

   и отныне

      никто,

         никогда,

            ничего

             не услышит

               о нашем Иване.

Сабля взвизгнула.

       От плеча

            и вниз

на четыре версты прорез.

Встал Вильсон и ждет —

             кровь должна б,

                       а из

раны

   вдруг

      человек полез.

И пошло ж идти!

Люди,

   дома,

      броненосцы,

            лошади

в прорез пролезают узкий.

С пением лезут.

         В музыке.

О горе!

   Прислали из северной Трои^*

начиненного бунтом человека-коня!

Метались чикагцы,

               о советском строе

весть по оторопевшим рядам гоня.

Товарищи газетчики,

         не допытывайтесь точно,

где была эта битва

                 и была ль когда.

В этой главе

      в пятиминутье всредоточены

бывших и не бывших битв года.

Не Ленину стих умиленный.

В бою

славлю миллионы,

          вижу миллионы,

миллионы пою.

Внимайте же, историки и витии,

битв не бывших видевшему перипетии!

«Вставай, проклятьем заклейменный» —

радостная выстрелила весть.

В ответ

   миллионный

голос:

   «Готово!»

          «Есть!»

«Боже, Вильсона храни.

Сильный, державный», —

они

голос подняли ржавый.

Запела земли половина красную песню.

Земли половина белую песню запела.

И вот

   за песней красной,

и вот

   за песней за белой —

тараны затарахтели в запертое будущее,

лучей щетины заскребли,

             замели.

Руки разрослись,

       легко распутывающие

неведомые измерения души и земли.

Шарахнутые бунта веником

лавочники,

          не доведя обычный торг,

разбежались ошпаренным муравейником

из банков,

          магазинов,

         конторок.

На толщь душивших набережных и дамб

к городам

    из океанов

         двинулась вода.

Столбы телеграфные то здесь,

                то там

соборы вздергивали на провода.

Бросив насиженный фундамент,

за небоскребом пошел небоскреб,

как тигр в зверинце —

               мясо

               фунтами,

пастью ворот особнячишки сгреб.

Сами себя из мостовых вынув, —

где, хозяин, лбище твой? —

в зеркальные стекла бриллиантовых магазинов

бросились булыжники мостовой.

Не боясь сесть на́ мель,

не боясь на колокольни напороть туши,

просто —

          как мы с вами —

шагали киты сушей.

Красное все,

      и все, что бе́ло,

билось друг с другом,

         билось и пело.

Танцевал Вильсон

       во дворце кэк-уок,

заворачивал задом и передом,

да не доделала нога экивок,

в двери смотрит Вильсон,

             а в две́ри там —

непоколебимые,

          походкой зловещею,

человек за человеком,

         вещь за вещью

вваливаются в дверь в эту:

«Господа Вильсоны,

         пожалте к ответу!»

И вот,

   притворявшиеся добрыми,

колье

   на Вильсоних

         бросились кобрами.

Выбирая,

    которая помягче и почище,

по гостиным

      за миллиардершами

             гонялись грузовичищи.

Не убежать!

      Сороконогая

            мебель раскинула лов.

Топтала людей гардеробами,

            протыкала ножками столов.

Через Рокфеллеров,

         валяющихся ничком,

с горлами,

         сжимаемыми собственным воротничком,

растоптав,

    как тараканов,

вывалилась,

       в Чикаго канув.

По улицам

    в сажѐни

дома не видно от дыма сражений.

Как в кинематографе

         бывает —

вдруг

   крупно —

              видят:

                 сквозь хао́с

ползущую спекуляцию добивает,

         встав на задние лапы,

                  Совнархоз.

Но Вильсон не сдается,

          засел во дворце,

нажимает золотые пружины,

и выстраивается цепь —

нечеловеческие дружины.

Страшней, чем танки,

         чем войск роты,

безбрюхий встал,

       пошел сторотый,

мильонозубый

      ринулся голод.

Город грызнет — орехом расколот.

Сгреб деревню — хрустнула косточкой.

А людей,

       а людей и зверей —

               просто в рот заправляет горсточкой.

Впереди его,

      вывострив ухо,

путь расчищая, лезет разруха.

Дышит завод.

      Разруха слышит.

Слышит разруха — фабрика дышит.

Грохнет по фабрике —

              фабрика свалена.

Сдавит завод —

           завод развалина.

Рельс обломком крушит как палицей.