Стихотворения и пьесы, 1917-1921 - [17]

Все разрушается,

       гибнет,

          валится.

Готовься!

        К атаке!

             Трудись!

            Потей!

Горло голода,

      разрухи глотку

            затянем

      петлей железнодорожных путей!

И когда пресекаться дух стран

стал,

    голодом сперт,

тогда,

   раскачивая поездов таран,

двинулся вперед транспорт.

Ветрилась паровозов борода седая,

бьются,

   голод сдал,

и по нем,

      остатки съедая,

груженные хлебом прошли поезда.

Искорежился, —

           и во гневе

            Вудро,

приказав:

      «сразите сразу»,

новых воинов высылает рой —

смертоноснейшую заразу.

Идут закованные в грязевые брони

спирохет на спирохете,

          вибрион на вибрионе.

Ядом бактерий,

         лапами вшей

кровь поганят,

      ползут за шей.

Болезни явились

       небывалого фасона:

вдруг

   человек

      становится сонный,

высыпает рябо́,

распухает

    и лопается грибом.

Двинулись,

    предводимые некою

радугоглазой аптекою,

бутыли карболочные выдвинув в бойницы,

лазареты,

    лечебницы,

            больницы.

Вши отступили,

         сгрудились скопом.

Вшей

   в упор

      расстреливали микроскопом.

Молотит и молотит дезинфекции цеп.

Враги легли,

       ножки задрав.

А поверху,

    размахивая флаг-рецепт,

прошел победителем мировой Наркомздрав.

Вырывается у Вильсона стон, —

и в болезнях побит и в еде,

и последнее войско высылает он —

ядовитое войско идей.

Демократизмы,

         гуманизмы —

идут и идут

       за измами измы.

Не успеешь разобраться,

          чего тебе нужно,

а уже

   философией

         голова заталмужена.

Засасывали романсов тиной.

Пением завораживали.

            Завлекали картиной.

Пустые головы

         книжками

            для веса

нагрузив,

      пошел за профессором профессор.

Их

      молодая встретила орава,

и дулам браунингов в провал

рухнуло римское право

и какие-то еще права.

Простонародью очки втирая,

адом пугая,

    прельщая раем,

и лысые, как колено,

         и мохнатые, как звери,

с евангелиями вер,

          с заговорами суеверий,

рясами вздыбив пыль,

армией двинулись чернобелые попы.

Под градом декретов

         от красной лавины

рассыпались

      попы,

         муллы,

            раввины.

А ну, чудотворцы,

       со смертных одр

встаньте-ка!

      На месте кровавого спора

опора веры валяется —

                Пётр

с проломанной головой собственного собора.

Тогда

   поэты взлетели на́ небо,

чтоб сверху стрелять, как с аэроплана бы.

Их

      на приманку академического пайка

заманивали,

      ждали, не спустятся пока.

Поэты бросались, камнем пав, —

в работу их,

      перья рифм ощипав!

В «Полное собрание сочинений»,

               как в норки,

классики забились.

         Но жалости нет!

Напрасно

          их

      наседкой

              Горький

прикрыл,

    распустив изношенный авторитет.

Фермами ног отмахивая мили,

кранами рук расчищая пути,

футуристы

    прошлое разгромили,

пустив по ветру культуришки конфетти.

Стенкой в стенку,

       валяясь в пы́ли,

билась с адмиралтейством

              Лувра труха,

пока

   у адмиралтейства

          на штыке-шпиле

не повисли Лувра картинные потроха.

Последняя схватка.

         Сам Вильсон.

И в ужасе видят вильсонцы —

испепелен он,

задом придавить пытавшийся солнце.

Кто вспомнит безвестных главковерхов^* имя,

победы громоздивших одна на одну?!

Загрохотав в международной Цусиме,

эскадра старья пошла ко дну.

Фабриками попирая прошедшего труп,

будущее загорланило триллионом труб:

«Авелем называйте нас

             или Каином,

разница какая нам!

Будущее наступило!

         Будущее победитель!

Эй, века,

      на поклон идите!»

Горизонт перед солнцем расступился злюч.

И только что

      мира пол заклавший,

Каин гением взялся за луч,

как музыкант берется за клавиши.

История,

        в этой главе

             как на ладони бег твой.

Голодая и ноя,

города расступаются,

         и над пылью проспектовой

солнцем встает бытие иное.

Год с нескончаемыми нулями.

         Праздник, в святцах

             не имеющий чина.

Выфлажено все.

      И люди

         и строения.

Может быть,

      Октябрьской революции сотая годовщина,

может быть,

      просто

         изумительнейшее настроение.

Разгоняя дирижабли небесам под уклон,

поездами,

    на палубах бесчисленных эскадр,

извилинами пеших колонн

за кадром выстраивают человечий кадр.

Большеголовые,

         в красном сиянье,

с Марса слетевшие, встали марсияне.

Взыграет аэро,

      и снова нет.

И снова птицей солнце засло́нится.

И снова

   с отдаленнейших слетаются планет,

винтами развеерясь из-за солнца.

Пустыни смыты у мира с хари,

деревья за стволом расфеерили ствол.

На площади зелени —

         на бывшей Сахаре —

сегодня

   ежегоднее торжество.

День за днем спускались дни,

и снова густела тьма ночная.

Прежде чем выстроиться сумев,

             они

грянули:

      — Начинаем!

«Голоса людские,

       зверьи голоса,

             рев рек

ввысь славословием вьем.

Пойте все и все слушайте

          мира торжественный реквием.

Вам, давнишние,

          года проголодавшие,

о рае сегодняшнем раструбливая весть,

вам,

       милльонолетию давшие

петь,

   пить,

      есть.

Вам, женщины,

         рожденные под горностаевые

мантии,

   тело в лохмотья рядя,

падавшие замертво,

         за хлебом простаивая

в неисчислимых очередях.

Вам,

    легионы жидкокостых детей,