Стихотворения - [3]

Не я ль иду на вышний суд,

Меня ль то на мишурной броне,

На жертвенном огне сожгут?

Зачем задумчивые ламы

Кадят куреньями вослед?

Постойте! Я не видел мамы

Так долго — целых восемь лет.

6 февраля 1924 года, Харбин

«Мне неловко и с ними и с вами…»

Мне неловко и с ними и с вами,

Мне неловко читать вам стихи,

Ведь вы чужды созвучия гамме,

Как Гораций смеху Ехидн.

Я живу, я болею стихами,

Они выжжены в сердце моём,

Не забуду их в уличном гаме,

Не забуду ни ночью ни днём.

Со стихами я, одинокий,

И умел забывать и мог

И мои небритые щёки,

И разорванный мой сапог.

Вот, бывало, в седле с карабином

По таёжным тропам бродя,

Зорям я улыбался рубинным,

Строфы мозгом моим родя.

И теперь на панели промёрзшей —

Проходя под огнями реклам,

Шаг становится строже и твёрже,

Если череп отдам я стихам.

Вы и я. Мы так разнимся в этом,

В этой мессе напевности рифм,

Впрочем, что ж: я родился поэтом,

Вы же просто мадам Барри.

Задыхаюсь, коль прочитаю

Две-три строчки, где гений есть,

Вам же это лишь хата с края,

И ни выпить нельзя, ни съесть.

Вы умнее меня, быть может —

Вы для жизни ценней во сто крат,

А меня — вот так — уничтожит

Тяжкий, гулкий, пожарный набат.

Вот поэтому я смущаюсь,

Если мне предложите вы

Оторвать, хотя бы с краю,

Хоть кусочек моей синевы.

Я читаю, мой голос сверкает,

В нём таинственный, дивный гипноз,

Прочитаю, потом же какая

Очарованность та, что я нёс.

Ничего. Пьёте чай вы и гости,

И никто не вспомнит потом,

Мой совет: вы поэзию бросьте,

Лучше думайте о другом.

2 февраля 1924 года

Про Москву

В этой фанзе так душно и жарко.

А в дверях бесконечны моря,

Где развесилась пламенно ярко

Пеленавшая запад заря.

Из уюта я вижу, как юно

От заката к нам волны бегут.

Паутинятся контуры шхуны

И певучий её рангоут.

Вот закат, истлевая, увянет, —

Он от жара давно изнемог, —

И из опийной трубки потянет

Сладковатый и сизый дымок.

Этот кан и ханшинные чарки

Поплывут — расплываясь — вдали,

Там, где ткут вековечные Парки

Незатейливо судьбы мои.

«Ля-иль-лях» — муэдзин напевает

Над простором киргизских песков,

Попираемых вечером в мае

Эскадронами наших подков.

И опять, и опять это небо,

Как миража дразнящего страж.

Тянет красным в Москву и в победу

И к Кремлю, что давно уж не наш.

А когда, извиваясь на трубке,

Новый опийный ком зашипит,

Как в стекле представляется хрупком

Бесконечного города вид.

Там закат не багрян, а янтарен,

Если в пыль претворилася грязь

И от тысячи трубных испарин

От Ходынки до неба взвилась.

Как сейчас. Я стою на балконе

И молюсь, замирая, тебе,

Пресвятой и пречистой иконе,

Лика Божьего граду — Москве.

Ты — внизу. Я в кварталах Арбата

Наверху, посреди балюстрад.

А шафранные пятна заката

Заливают лучами Арбат.

А поверх, расплываяся медью,

Будто в ризах старинных икон,

Вечной благостью радостно вея,

Золотистый ко всенощной звон…

Победа

В твои глаза, в стальные латы,

Сбивая тяжести оков,

Моим лицом одутловатым

Сочилась музыка стихов.

И я читал на низких нотах,

Чеканя рифм и ритма грань,

А стих был — в поле конский топот,

Был рог — военный зов на брань.

И с каждой строчкой, с каждым звуком

Я брал врата твоих твердынь.

Как победитель — громко, гулко

Под своды зал твоих входил.

Когда же ярко и крылато

Из горла вырвался финал,

Твой взор уже отбросил латы,

Таким покорным, тихим стал.

Видел

Гребень сильно пахнет духами.

И причёска эта модна.

О, я знаю, какими грехами

Перевил её сатана.

Через зеркало вижу ресницы,

К волоскам когда руки длишь.

Мне твой рот никогда не снится.

Лишь ресницы… ресницы лишь.

В лифе — чую — клокочет счастье.

От него засияла вся.

И браслеты звенят на запястьях,

Будто мне за обиды мстя.

Но напрасную радость чают:

В этом самом зеркальном окне

Я ведь видел, как в чашку чаю

Ты насыпала яду мне.

Голубятня

Вернуться пьяным на заре

И за окном на голубятне

Стеклянным взглядом посмотреть

На голубей — чего приятней?

Стоять и думать о царе,

Что подоткнул кафтана полы,

Смотрел в тазу на серебре

На голубей в лазурных долах.

И вспоминать, как Карл Седьмой

По голубям из мушкетона,

С охоты едучи домой,

Стрелял под звон, под дамы стоны.

Но голубая Лизабет,

Моля о жизни голубиной,

Всё ж будет косточки их есть

Под вечерок перед камином.

Я сам любитель турманов,

Я сам, махая палкой длинной,

У дядюшки в именьи «Новь»

Гонял их часто пред гостиной.

Не потому ль, что это — даль,

Не потому ль, что нету чаю,

Я пьяный всю свою печаль

На утре в голубях встречаю?

«Угрюмый день молчал, смотря на небо…»

Угрюмый день молчал, смотря на небо,

Где дымились в пене облака,

И одно в уме: достать бы хлеба,

Ведь дорога в дебрях далека.

Пить хотел. Ключи не зажурчали.

Есть хотел. Но лес был дик и глух.

Как, сорвавшись с пристани, с причала

Чёлн летел — так мой струился слух.

Но уныло ветви со стволами,

Перестукиваясь и шурша,

Звуки лили редкими струями

Да слетала с неба пороша.

Там и умер я голодной смертью

На полях и на крутом юру,

Но и в смерти был я тих, поверьте.

Помирать? Ну что же, и помру!

19 февраля 1924 года

«Я не хотел, не ждал любить…»

Я не хотел, не ждал любить,

Не нужно метки перед смертью

В канун, когда (всё может быть)

Меня в аду зажарят черти.

Но почему-то дочь твоя

Милее, ближе мне, чем братья,

Сестра, отчизна и друзья,

И кокаинные объятья.

Казалось мне, что жизнь и кровь

Излиты, выпиты, сгорели,

Но рифма старая — любовь —