Стихотворения - [2]

Ведь мы залить тоску пытались,

Тоску по дому и родным,

И тягу в солнечные дали,

Которых скрыл огонь и дым.

В боях прошёл октябрь-предатель,

Ноябрь был кровью обагрён,

И путь в степи по трупам братьев

Был перерезан декабрём.

За этот год пропала вера,

Что будет красочной заря.

Стоим мы мертвенны и серы

У новой грани января.

Таёжный поход

Чугунным шагом шел февраль.

И где-то между льдами ныла

Моя всегдашняя печаль —

Она шла рядом и застыла.

И пешим идучи по льду

Упорно-гулкого Байкала,

Я знал, что если не дойду,

То горя, в общем, будет мало.

Меня потом произведут,

Быть может, орден даже будет,

Но лошади мне не дадут,

Чтоб выбраться, родные люди.

Трубач потом протрубит сбор,

И наспех перед всей колонной,

В рассвете напрягая взор,

Прочтут приказ угрюмо, сонно.

И если стынущий мороз

Не будет для оркестра сильным, —

То марш тогда «Принцесса Грёз»

Ударит в воздухе пустынном.

А я останусь замерзать

На голом льду, нагой перине,

И не узнает моя мать,

Что на Байкале сын застынет.

Тогда я всё-таки дошёл

И, не молясь, напился водки,

Потом слезами орошал

Свои таёжные обмотки.

Я это вспомнил потому,

Что и теперь я, пьяный, воя,

Иду в июне, как по льду,

Один или вдвоём с тоскою.

Я думал так: есть города,

Где бродит жизнь июньским зноем,

Но, видно, надо навсегда

Расстаться мне с моим покоем.

В бою, в походах, в городах,

Где улиц светы ярче лампы,

Где в буйном воздухе, в стенах

Звучат напевы «Сильвы», «Цампы»,

Я одиночество своё

Никак, наверно, не забуду,

И если в Царствие Твоё

Войду — и там печальным буду!

Ямаджи

Японской девушке, убитой любовью

Она была такая скромница,

Что даже стоило труда

Мне с ней поближе познакомиться

В тот вечер ветреный… тогда.

Мы по-китайски было начали.

Но что я знаю: пустяки.

Потом самих нас озадачили,

Смешавшись в кучу, языки.

Нам бой принёс поднос, как принято,

Там был кофейник и ликёр,

Но понимаю я ведь ныне то,

Что говорил мне её взор.

Он говорил о том, что русские

Не знают слова «умереть»,

И не блестели глазки узкие

Там, где уж чувствовалась смерть.

Теперь, конечно, не поспорю я,

Что именно вот в тот момент

Жерло я видел крематория,

Всё в языках кровавых лент.

Но я поспорю, что в день будущий,

Который жизнь пробьёт, дробя,

Сквозь мглу тебя увижу идущей,

Ямаджи-сан, тебя, тебя…

И ты, быть может, мне, тоскливому,

Не знавшему, куда идти,

Укажешь грань к неторопливому,

Но неизменному пути.

Маята Эскиз поэмы

Утром тягостно владеть бессонным взором,

Солнышко следить — не хватит сил.

Господи! Ведь я же не был вором,

И родителей я чту, как прежде чтил.

Знаю Иова… Учил о нём и в школе,

Памятую, маюсь и дрожу

В этой дикой и пустынной воле,

Уходящей в росную межу.

Но в пустыне праведник библейский,

Вместе с псами в рубище влачась,

Познал ранее, в долине Иудейской,

Сочность жизненную — всю её, и всласть,

А я вот, Господи…

Я сызмала без крова,

Я с малолетства струпьями покрыт,

И понаслышке лишь, с чужого только слова

Узнал про тех, кто ежедневно сыт.

Брести в слезах, без сил, асфальтом тротуара,

Молясь, и проклиная, и крича,

И вспоминая боль последнего удара

Карающего (а за что?) меча, —

За эту муку — верую, Спаситель,

За каждый шаг бездомного меня —

Ведь верно?.. будет мне?.. потом?.. тогда?.. — обитель,

Где Радость шествует, литаврами звеня.

Беженец

Какими словами скажу,

Какой строкою поведаю,

Что от стужи опять дрожу

И опять семь дней не обедаю.

Матерь Божья! Мне тридцать два…

Двадцать лет перехожим каликою

Я живу лишь едва-едва,

Не живу, а жизнь свою мыкаю.

И, занывши от старых ран,

Я молю у Тебя пред иконами:

«Даруй фанзу, курму и чифан*)

В той стране, что хранима драконами».

Мимо

Арсению Несмелову

Спасение от смерти — лишь случайность

Для тех, кто населяет землю.

Словам «геройство» и «необычайность»

Я с удивлением и тихой грустью внемлю.

Слова теряют в жизни основанье

Для тех, кто заглянул в миры, где только мысли…

А будущее местопребыванье —

Не меряю,

Не числю…

И вот поэтому писать стихи словами

Мне с каждым днём всё кажется нелепей.

Ведь я иду от Вас, — хотя и с Вами, —

К просторам неземных великолепий.

Две шинели

Я тропкой кривою

Ушёл в три часа,

Когда под луною

Сияла роса.

А были со мною

Жестяный стакан,

Да фляга с водою,

Да старый наган.

И вынес я тоже

Свирепую злость,

Да вшитую в кожу

Дубовую трость.

И — меткою фронта

Сквозь росы и пар —

Махал с горизонта

Крылатый пожар.

Оттуда, где буро

Темнели поля, —

Навстречу фигура,

Как будто бы — я.

Такая же палка,

Такой же и вид,

Лишь сзади так жалко

Котомка торчит.

«Земляк! Ты отколе

До зорьки поспел?» —

В широкое поле

Мой голос пропел.

Как лёгонький ветер,

Звук в поле затих…

Мне встречный ответил

Два слова: «От них…».

И, палкою тыкнув

В поля, где был дым,

Отрывисто крикнул:

«Я — эвона — к ним!..».

«Шагай!.. Ещё рано…

Часов, видно, пять…»

(А пальцы — нагана

Нашли рукоять.)

И — каждая к цели

Полями спеша,

Две серых шинели

Пошли, чуть дыша…

Тропинкою длинной

Шуршание ног.

Чтоб выстрелить в спину,

Сдержал меня Бог.

Но злобу, как бремя,

Тащил я в груди…

…Проклятое время!..

…Проклятые дни!

Харбин, 1930

[Из «Сумасшедшей поэмы»]

Опять медлительно монахи

По ступеням во двор идут,

И жертвенники будто плахи,

И гулких гонгов низкий гуд.

Богослужение, как игры,

Флейт и пищелок дикий рёв,

Напротив — царственные тигры

Толпе открыли красный зёв.

Эй, не меня ли тут хоронят,