Стихотворения - [5]

Неопытная детская рука.

1939

«На ладони — карта, с малолетства…»

На ладони — карта, с малолетства

Каждая проставлена река,

Сколько звезд ты получил в наследство,

Где ты пас ночные облака.

Был вначале ветер смертоносен,

Жизнь казалась горше и милей.

Принимал ты тишину за осень

И пугался тени тополей.

Отзвенели светлые притоки,

Стала глубже и темней вода.

Камень ты дробил на солнцепеке,

Завоевывал пустые города.

Заросли тропинки, где ты бегал,

Ночь сиреневая подошла.

Видишь — овцы будто хлопья снега,

А доска сосновая тепла.

1935

На митинге

Судеб раздельных немота и сирость,

Скопление разрозненных обид,

Не человек, но отрочество мира

Руками и сердцами говорит.

Надежду видел я, и, розы тоньше,

Как мягкий воск, послушная руке,

Она рождалась в кулаке поденщиц

И сгустком крови билась на древке.

1939

«Ты тронул ветку, ветка зашумела…»

Ты тронул ветку, ветка зашумела.

Зеленый сон, как молодость, наивен.

Утешить человека может мелочь:

Шум листьев или летом светлый ливень,

Когда, омыт, оплакан и закапан,

Мир ясен — весь в одной повисшей капле.

Когда доносится горячий запах

Цветов, что прежде никогда не пахли.

…Я знаю все — годов проломы, бреши,

Крутых дорог бесчисленные петли.

Нет, человека нелегко утешить!

И все же я скажу про дождь, про ветви.

Мы победим. За нас вся свежесть мира,

Все жилы, все побеги, все подростки,

Все это небо синее — на вырост.

Как мальчика веселая матроска,

За нас все звуки, все цвета, все формы,

И дети, что, смеясь, кидают мячик,

И птицы изумительное горло,

И слезы простодушные рыбачек.

1939

У приемника

Был скверный день, ни отдыха, ни мира,

Угроз томительная хрипота,

Все бешенство огромного эфира,

Не тот обет, и жалоба не та.

А во дворе, средь кошек и пеленок,

Приемника перебивая вой,

Кричал уродливый, больной ребенок,

О стену бился рыжей головой,

Потом ребенка женщина чесала,

И, материнской гордостью полна,

Она его красавцем называла,

И вправду любовалась им она.

Не зря я слепоту зову находкой.

Тоску зажать, как мертвого птенца,

Пройти своей привычною походкой

От детских клятв до точки — до свинца.

1939

«Жилье в горах, как всякое жилье…»

Жилье в горах, как всякое жилье:

До ночи пересуды, суп и скука,

А на веревке сушится белье,

И чешется, повизгивая, сука.

Но подымись — и сразу мир другой,

От тысячи подробностей очищен,

Дорога кажется большой рекой

И кораблем убогое жилище.

О, если б этот день перерасти

И с высоты, средь тишины и снега,

Взглянуть на розовую пыль пути,

На синий дым последнего ночлега!

1939

Монруж

Был нищий пригород, и день был сер,

Весна нас выгнала в убогий сквер,

Где небо призрачно, а воздух густ,

Где чудом кажется сирени куст,

Где не расскажет про тупую боль,

Вся в саже, бредовая лакфиоль,

Где малышей сажают на песок

И где тоска вгрызается в висок.

Перекликались слава и беда,

Росли и рассыпались города,

И умирал обманутый солдат

Средь лихорадки пафоса и дат.

Я знаю, век, не изменить тебе,

Твоей суровой и большой судьбе,

Но на одну минуту мне позволь

Увидеть не тебя, а лакфиоль,

Увидеть не в бреду, а наяву

Больную, золотушную траву.

1939

«Не здесь, на обломках, в походе, в окопе…»

Не здесь, на обломках, в походе, в окопе,

Не мертвых опрос и не доблести опись.

Как дерево, рубят товарища, друга.

Позволь, чтоб не сердце, чтоб камень,

   чтоб уголь!

Работать средь выстрелов, виселиц, пыток

И ночи крестить именами убитых.

Победа погибших, и тысяч, и тысяч —

Отлить из железа, из верности высечь, —

Обрублены руки, и, настежь отверсто,

Не бьется, врагами расклевано, сердце.

1929

«Сочится зной сквозь крохотные ставни…»

Сочится зной сквозь крохотные ставни.

В беленой комнате темно и душно.

В ослушников кидали прежде камни,

Теперь и камни стали равнодушны.

Теперь и камни ничего не помнят,

Как их ломали, били и тесали,

Как на заброшенной каменоломне

Проклятый полдень жаден и печален.

Страшнее смерти это равнодушье.

Умрет один — идут, назад не взглянут.

Их одиночество глушит и душит,

И каждый той же суетой обманут.

Быть может, ты, ожесточась, отчаясь,

Вдруг остановишься, чтоб осмотреться,

И на минуту ягода лесная

Тебя обрадует. Так встанет детство:

Обломки мира, облаков обрывки,

Кукушка с глупыми ее годами,

И мокрый мох, и земляники привкус,

Знакомый, но нечаянный, как память.

1939

«По тихим плитам крепостного плаца…»

По тихим плитам крепостного плаца

Разводят незнакомых часовых.

Сказать о возрасте? Уж сны не снятся,

А книжка — с адресами неживых.

Стоят, не шелохнутся часовые.

Друзья редеют, и молчит беда.

Из слов остались самые простые:

Забота, воздух, дерево, вода.

На мир гляжу еще благоговейней —

Уж нет меня. Покоя тоже нет —

Чужое горе липнет, как репейник,

И я не в силах дать ему ответ.

Хожу, твержу, ищу такое слово,

Чтоб выразить всю тишину, всю боль —

Чужого мне, родного часового

С младенчества затверженный пароль.

1939

«Додумать не дай, оборви, молю, этот голос…»

Додумать не дай, оборви, молю, этот голос,

Чтоб память распалась, чтоб та тоска раскололась,

Чтоб люди шутили, чтоб больше шуток и шума,

Чтоб, вспомнив, вскочить, себя оборвать,

   не додумать,

Чтоб жить без просыпу, как пьяный, залпом

   и на пол,

Чтоб тикали ночью часы, чтоб кран этот капал,

Чтоб капля за каплей, чтоб цифры, рифмы,

   чтоб что-то,

Какая-то видимость точной, срочной работы,