Стихотворения - [3]

О горе и о гордости батрацкой,

Дитя не всхлипнет, и не выдаст хлеб.

И если смерть теперь за облаками,

Безносая, она земле не вновь,

Она своя, и знает каждый камень

Осколки глины, человека кровь.

Ослы кричат. Поет труба пастушья.

В разгаре боя, в середине дня,

Вдруг смутная улыбка равнодушия,

Присущая оливам и камням.

1938

Бой быков

Зевак восторженные крики

Встречали грузного быка.

В его глазах, больших и диких,

Была глубокая тоска.

Дрожали дротики обиды.

Он долго поджидал врага,

Бежал на яркие хламиды

И в пустоту вонзал рога.

Не понимал — кто окровавил

Пустынь горячие пески,

Не знал игры высоких правил

И для чего растут быки.

Но ни налево, ни направо, —

Его дорога коротка.

Зеваки повторяли «браво»

И ждали нового быка.

Я не забуду поступь бычью,

Бег напрямик томит меня,

Свирепость солнца и величье

Сухого, каменного дня.

1938

«Тогда восстала горная порода…»

Тогда восстала горная порода,

Камней нагромождение и сердец,

Медь Рио-тинто бредила свободой,

И смертью стал Линареса свинец.

Рычали горы, щерились долины,

Моря оскалили свои клыки,

Прогнали горлиц гневные маслины,

Седой листвой прикрыв броневики,

Кусались травы, ветер жег и резал,

На приступ шли лопаты и скирды,

Узнали губы девушек железо,

В колодцах мертвых не было воды,

И вся земля пошла на чужеземца:

Коренья, камни, статуи, пески,

Тянулись к танкам нежные младенцы,

С гранатами дружили старики,

Покрылся кровью булочника фартук,

Огонь пропал, и вскинулось огнем

Все, что зовут Испанией на картах,

Что мы стыдливо воздухом зовем.

1938

В Барселоне

На Рамбле возле птичьих лавок

Глухой солдат — он ранен был —

С дроздов, малиновок и славок

Глаз восхищенных не сводил.

В ушах его навек засели

Ночные голоса гранат.

А птиц с ума сводили трели,

И был щеглу щегленок рад.

Солдат, увидев в клюве звуки,

Припомнил звонкие поля,

Он протянул к пичуге руки,

Губами смутно шевеля.

Чем не торгуют на базаре?

Какой не мучают тоской?

Но вот, забыв о певчей твари,

Солдат в сердцах махнул рукой

Не изменить своей отчизне,

Не вспомнить, как цветут цветы,

И не отдать за щебет жизни

Благословенной глухоты.

1938

«Горят померанцы, и горы горят…»

Горят померанцы, и горы горят.

Под ярким закатом забытый солдат.

Раскрыты глаза, и глаза широки,

Садятся на эти глаза мотыльки.

Натертые ноги в горячей пыли,

Они еще помнят, куда они шли.

В кармане письмо — он его не послал.

Остались патроны, не все расстрелял.

Он в городе строил большие дома,

Один не достроил. Настала зима.

Кого он лелеял, кого он берег,

Когда петухи закричали не в срок,

Когда закричала ночная беда

И в темные горы ушли города?

Дымились оливы. Он шел под огонь.

Горела на солнце сухая ладонь.

На Сьерра-Морена горела гроза.

Победа ему застилала глаза.

Раскрыты глаза, и глаза широки,

Садятся на эти глаза мотыльки.

1938

«Батарею скрывали оливы…»

Батарею скрывали оливы.

День был серый, ползли облака.

Мы глядели в окно на разрывы,

Говорили, что нет табака.

Говорили орудья сердито,

И про горе был этот рассказ.

В доме прыгали чашки и сита,

Штукатурка валилась на нас.

Что здесь делают шкаф и скамейка,

Эти кресла в чехлах и комод?

Даже клетка, а в ней канарейка,

И, проклятая, громко поет.

Не смолкают дурацкие трели,

Стоит пушкам притихнуть — поет.

Отряхнувшись, мы снова глядели:

Перелет, недолет, перелет.

Но не скрою — волненье пичуги

До меня на минуту дошло,

И тогда я припомнил в испуге

Бредовое мое ремесло:

Эта спазма, что схватит за горло,

Не отпустит она до утра, —

Сколько чувств доконала, затерла

Слов и звуков пустая игра!

Канарейке ответила ругань,

Полоумный буфет завизжал,

Показался мне голосом друга

Батареи запальчивый залп.

1938

«Нет, не забыть тебя, Мадрид…»

Нет, не забыть тебя, Мадрид,

Твоей крови, твоих обид.

Холодный ветер кружит пыль.

Зачем у девочки костыль?

Зачем на свете фонари?

И кто дотянет до зари?

Зачем живет Карабанчель?

Зачем пустая колыбель?

И сколько будет эта мать

Не понимать и обнимать?

Раскрыта прямо в небо дверь,

И если хочешь, в небо верь,

А на земле клочок белья,

И кровью смочена земля.

И пушки говорят всю ночь,

Что не уйти и не помочь,

Что зря придумана заря,

Что не придут сюда моря,

Ни корабли, ни поезда,

Ни эта праздная звезда.

1938

«В городе брошенных душ и обид…»

В городе брошенных душ и обид

Горе не спросит и ночь промолчит.

Ночь молчалива, и город уснул.

Смутный доходит до города гул:

Это под темной большой синевой

Мертвому городу снится живой,

Это проходит по голой земле

Сон о веселом большом корабле,

Ветер попутен, и гавань тесна,

В дальнее плаванье вышла весна.

Люди считают на мачтах огни;

Где он причалит, гадают они.

В городе горе, и ночь напролет

Люди гадают, когда он придет.

Ветер вздувает в ночи паруса.

Мертвые слышат живых голоса.

1938

У Брунете

В полдень было — шли солдат ряды.

В ржавой фляжке ни глотка воды.

На припеке, — а уйти нельзя, —

Обгорали мертвые друзья.

Я запомнил несколько примет:

У победы крыльев нет как нет,

У нее тяжелая ступня,

Пот и кровь от грубого ремня,

И она бредет, едва дыша,

У нее тяжелая душа,

Человека топчет, как хлеба,

У нее тяжелая судьба.

Но крылатой краше этот пот,

Чтоб под землю заползти, как крот,

Чтобы руки, чтобы ружья, чтобы тень

Наломать, как первую сирень,

Чтобы в яму, к черту, под откос,

Только б целовать ее взасос!

1938

У Эбро

На ночь глядя выслали дозоры.