Стихотворения - [2]

Костром невозможной любви.

Небожители! духи! святые!

Вот я, слепой человек,

На полях мятежной России

Прославляю восставший век!

Мы ничего не создали,

Захлебнулись в тоске, растворились в любви,

Но звездное небо нами разодрано,

Зори в нашей крови.

Гнев и смерть в наших сердцах,

На лицах отсвет кровавый —

Это мы из груди окаменевшего Творца

Мечом высекали новую правду.

1919

России

Распухла с голоду, сочатся кровь

   и гной из ран отверстых.

Вопя и корчась, к матери-земле припала ты.

Россия, твой родильный бред они сочли

   за смертный,

Гнушаются тобой, разумны, сыты и чисты.

Бесплодно чрево их, пустые груди каменеют.

Кто древнее наследие возьмет?

Кто разожжет и дальше понесет

Полупогасший факел Прометея?

Суровы роды, час высок и страшен.

Не в пене моря, не в небесной синеве,

На темном гноище, омытый кровью нашей,

Рождается иной, великий век.

Уверуйте! Его из наших рук примите!

Он наш и ваш — сотрет он все межи.

Забытая, в полунощной столице

Под саваном снегов таилась жизнь.

На краткий срок народ бывает призван

Своею кровью напоить земные борозды —

Гонители к тебе придут, Отчизна,

Целуя на снегу кровавые следы.

1920

«Я не трубач — труба…»

Я не трубач — труба. Дуй, Время!

Дано им верить, мне звенеть.

Услышат все, но кто оценит,

Что плакать может даже медь?

Он в серый день припал и дунул,

И я безудержно завыл,

Простой закат назвал кануном

И скуку мукой подменил.

Старались все себя превысить —

О ком звенела медь? о чем?

Так припадали губы тысяч,

Но Время было трубачом.

Не я рукой сухой и твердой,

Перевернув тяжелый лист,

На смотр веков построил орды

Слепых тесальщиков земли.

Я не сказал, но лишь ответил,

Затем, что он уста рассек,

Затем, что я не властный ветер

Но только бедный человек.

И кто поймет, что в сплаве медном

Трепещет вкрапленная плоть,

Что прославляю я победы

Меня сумевших побороть?

1921

«Остановка. Несколько примет…»

Остановка. Несколько примет.

Расписанье некоторых линий.

Так одно из этих легких лет

Будет слишком легким на помине.

Где же сказано — в какой графе,

На каком из верстовых зарубка,

Что такой-то сиживал в кафе

И дымил недодымившей трубкой?

Ты ж не станешь клевера сушить,

Чиркать ногтем по полям романа.

Это — две минуты, и в глуши

Никому не нужный полустанок.

Даже грохот катастроф забудь:

Это — задыханья, и бураны,

И открытый стрелочником путь

Слишком поздно или слишком рано.

Вот мое звериное тепло,

Я почти что от него свободен.

Ты мне руку положи на лоб,

Чтоб проверить, как оно уходит.

Есть в тебе льняная чистота,

И тому, кому не нужно хлеба, —

Три аршина грубого холста

На его последнюю потребу.

1923

«Так умирать, чтоб бил озноб огни…»

Так умирать, чтоб бил озноб огни,

Чтоб дымом пахли щеки, чтоб курьерский —

«Ну, ты, угомонись, уймись, нишкни» —

Прошамкал мамкой ветровому сердцу,

Чтоб — без тебя, чтоб вместо рук сжимать

Ремень окна, чтоб не было «останься»,

Чтоб, умирая, о тебе гадать

По сыпи звезд, по лихорадке станций,

Так умирать, понять, что гам и чай,

Буфетчик, вечный розан на котлете,

Что это — смерть, что на твое «прощай!»

Уж мне никак не суждено ответить.

1923

1938–1940

«„Разведка боем“ — два коротких слова…»

«Разведка боем» — два коротких слова.

Роптали орудийные басы,

И командир поглядывал сурово

На крохотные дамские часы.

Сквозь заградительный огонь прорвались,

Кричали и кололи на лету.

А в полдень подчеркнул штабного палец

Захваченную утром высоту.

Штыком вскрывали пресные консервы,

Убитых хоронили, как во сне.

Молчали.

   Командир очнулся первый:

В холодной предрассветной тишине,

Когда дышали мертвые покоем,

Очистить высоту пришел приказ.

И, повторив слова: «Разведка боем»,

Угрюмый командир не поднял глаз.

А час спустя заря позолотила

Чужой горы чернильные края.

Дай оглянуться — там мои могилы,

Разведка боем, молодость моя!

1938

«В кастильском нищенском селенье…»

В кастильском нищенском селенье,

Где только камень и война,

Была та ночь до одуренья

Криклива и раскалена.

Артиллерийской подготовки

Гроза гремела вдалеке.

Глаза хватались за винтовки,

И пулемет стучал в виске.

А в церкви — экая морока! —

Показывали нам кино.

Среди святителей барокко

Дрожало яркое пятно.

Как камень, сумрачны и стойки,

Молчали смутные бойцы.

Вдруг я услышал — русской тройки

Звенели лихо бубенцы,

И, памятью меня измаяв,

Расталкивая всех святых,

На стенке бушевал Чапаев,

Сзывал живых и неживых.

Как много силы у потери!

Как в годы переходит день!

И мечется по рыжей сьерре

Чапаева большая тень.

Земля моя, земли ты шире,

Страна, ты вышла из страны,

Ты стала воздухом, и в мире

Им дышат мужества сыны.

Но для меня ты с колыбели —

Моя земля, родимый край,

И знаю я, как пахнут ели,

С которыми дружил Чапай.

1938

«Сердце, это ли твой разгон?..»

Сердце, это ли твой разгон?

Рыжий, выжженный Арагон.

Нет ни дерева, ни куста,

Только камень и духота.

Все отдать за один глоток!

Пуля — крохотный мотылек.

Надо выползти, добежать.

Как звала тебя в детстве мать?

Красный камень. Дым голубой.

Орудийный короткий бой.

Пулеметы. Потом тишина.

Здесь я встретил тебя, война.

Одурь полдня. Глубокий сон.

Край отчаянья, Арагон.

1938

«Парча румяных жадных богородиц…»

Парча румяных жадных богородиц,

Эскуриала грузные гроба.

Века по каменной пустыне бродит

Суровая испанская судьба.

На голове кувшин. Не догадаться,

Как ноша тяжела. Не скажет цеп