Стихотворения - [24]

Шлет вишневый страстный цвет,

тускло-матовый, но жгучий.

Мокрый палевый песок зашуршит, блеснет водою,

И опять сырая нить убегает за волною.

Горизонт спокойно тих, словно сдержанная

нежность,

Гаснут тени парусов, уплывающих

в безбрежность, —

Это тучи и вода с каждым мигом всё чудесней

Чуть баюкают закат колыбельной сонной песней…

5

Видно, север стосковался

По горячим южным краскам —

Не узнать сегодня моря, не узнать сегодня волн…

Зной над морем разметался,

И под солнечною лаской

Весь залив до горизонта синевой прозрачной полн.

На песке краснеют ивы,

Греют листья, греют прутья,

И песок такой горячий, золотистый, молодой!

В небе облачные нивы

На безбрежном перепутье

Собрались и янтарятся над широкою водой.

<1910>

Снегири

На синем фоне зимнего стекла

В пустой гостиной тоненькая шведка

Склонилась над работой у стола,

Как тихая наказанная детка.

Суровый холст от алых снегирей

И палевых снопов – так странно мягко-нежен.

Морозный ветер дует из дверей,

Простор за стеклами однообразно-снежен.

Зловеще-холодно растет седая мгла.

Немые сосны даль околдовали.

О снегири, где милая весна?..

Из длинных пальцев падает игла,

Глаза за скалы робко убежали.

Кружатся хлопья. Ветер. Тишина.

Декабрь 1910 или начало 1911

Кавантсари

Из Флоренции

В старинном городе, чужом и странно близком,

Успокоение мечтой пленило ум.

Не думая о временном и низком,

По узким улицам плетешься наобум…

В картинных галереях – в вялом теле

Проснулись все мелодии чудес,

И у мадонн чужого Боттичелли[197],

Не веря, служишь столько тихих месс[198]…

Перед Давидом[199] Микеланджело так жутко

Следить, забыв века, в тревожной вере

За выраженьем сильного лица!

О, как привыкнуть вновь к туманным суткам,

К растлениям, самоубийствам и холере,

К болотному терпенью без конца?..

<1910>

Война

Песня войны

Прошло семь тысяч пестрых лет —

Пускай прошло, ха-ха!

Еще жирнее мой обед,

Кровавая уха…

Когда-то эти дураки

Дубье пускали в ход

И, озверев, как мясники,

Калечили свой род:

Женщин в пламень,

Младенцев о камень,

Пленных на дно —

Смешно!

Теперь наука – мой мясник,

Уже средь облаков

Порой взлетает хриплый крик

Над брызгами мозгов.

Мильоны рук из года в год

Льют пушки и броню,

И всё плотней кровавый лед

Плывет навстречу дню.

Вопли прессы,

Мессы, конгрессы,

Жены – как ночь…

Прочь!

Кто всех сильнее, тот и прав,

А нужно доказать, —

Расправься с дерзким, как удав,

Чтоб перестал дышать!

Враг тот, кто рвет из пасти кость,

Иль – у кого ты рвешь.

Я на земле – бессменный гость,

И мир – смешная ложь!

Укладывай в гроб

Прикладами в лоб,

Штыки в живот, —

Вперед!

Между 1914 и 1917

Сборный пункт

На Петербургской стороне, в стенах военного училища[200],

Столичный люд притих и ждет, как души бледные – чистилища.

Сгрудясь пугливо на снопах, младенцев кормят грудью женщины, —

Что горе их покорных глаз пред темным грохотом военщины?

Ковчег-манеж[201] кишит толпой. Ботфорты чавкают и хлюпают.

У грязных столиков врачи нагое мясо вяло щупают.

Над головами в полумгле проносят баки с дымной кашею.

Оторопелый пиджачок, крестясь, прощается с папашею…

Скользят галантно писаря, – бумажки треплются под мышками,

В углу, невинный василек, хохочет девочка с мальчишками.

У всех дверей, склонясь к штыкам, торчат гвардейцы меднолицые.

И женский плач, звеня в висках, пугает близкой небылицею…

А в стороне, сбив нас в ряды – для всех чужие и безликие, —

На спинах мелом унтера коряво пишут цифры дикие.

1914

На фронт

За раскрытым пролетом дверей

Проплывают квадраты полей,

Перелески кружатся и веют одеждой зеленой,

И бегут телеграфные нити грядой монотонной…

Мягкий ветер в вагон луговую прохладу принес.

Отчего так сурова холодная песня колес?

Словно серые птицы, вдоль нар

Никнут спины замолкнувших пар, —

Люди смотрят туда, где сливается небо с землею,

И на лицах колеблются тени угрюмою мглою.

Ребятишки кричат и гурьбою бегут под откос.

Отчего так тревожна и жалобна песня колес?

Небо кротко и ясно, как мать, —

Стыдно бледные губы кусать!

Надо выковать новое, крепкое сердце из стали

И забыть те глаза, что последний вагон провожали.

Теплый ворот шинели шуршит у щеки и волос, —

Отчего так нежна колыбельная песня колес?

Август 1914

На этапе

Этапный двор кишел людьми – солдатскою толпой.

Квадрат казарм раскинул ввысь окошек ряд слепой.

Под сапогами ныла грязь, в углу пестрел ларек, —

Сквозь гроздья ржавой колбасы дул вешний ветерок.

Защитный цвет тупым пятном во все концы – распух,

От ретирадов[202] у стены шел нудный смрадный дух…

Весь день плывет сквозь ворота солдатская река:

Одни – на фронт, другие – в тыл, а третьи – в отпуска…

А за калиной возле бань в загоне – клин коров.

Навоз запекся на хребтах… Где луг? Где лес?

Где кров?..

В глазах – предчувствие и страх. Вздыхают и мычат…

Солдаты сумрачно стоят, и смотрят, и молчат.

Между 1914 и 1917

Атака

На утренней заре

Шли русские в атаку…

Из сада на бугре

Враг хлынул лавой в драку.

Кровавый дым в глазах,

Штыки ежами встали, —

Но вот в пяти шагах

И те и эти стали.

Орут, грозят, хрипят,

Но две стены ни с места —

И вот… пошли назад,

Взбивая грязь, как тесто.

Весна цвела в саду.

Лазурь вверху сквозила…

В пятнадцатом году

Под Ломжей[203] это было.

Между 1915 и 1917

Один из них

Двухпудовые ботфорты,

За спиной – мешок горбом,

Ноги до крови натерты.