Стихотворения - [26]

Девятнадцатого мая

На разведке ранен в грудь.

Целый день сижу на лавке

У отцовского крыльца.

Утки плещутся в канавке,

За плетнем кричит овца.

Всё не верится, что дома…

Каждый камень – словно друг.

Ключ бежит тропой знакомой

За овраг в зеленый луг.

Эй, Дуняша, королева,

Глянь-ка, воду не пролей!

Бедра вправо, ведра влево,

Пятки сахара белей.

Подсобить? Пустое дело!..

Не удержишь – поплыла,

Поплыла, как лебедь белый,

Вдоль широкого села.

Тишина. Поля глухие,

За оврагом скрип колес.

Эх, земля моя Россия,

Да хранит тебя Христос!

1916

Чужое солнце

Из цикла «С приятелем»

1

Сероглазый мальчик, радостная птица,

Посмотри в окошко на далекий склон:

Полосой сбегает желтая пшеница,

И леса под солнцем – как зеленый сон.

Мы пойдем с тобою к ласковой вершине

И орловской песней тишину вспугнем.

Там холмы маячат полукругом синим,

Там играют пчелы над горбатым пнем…

Если я отравлен темным русским ядом,

Ты – веселый мальчик, сероглазый гном…

Свесим с камня ноги, бросим палки рядом,

Будем долго думать, каждый о своем.

А потом свернем мы в чашу к букам серым,

Сыроежек пестрых соберем в мешок.

Ржавый лист сквозит там, словно мех пантеры,

Белка нас увидит – вскочит на сучок.

Всё тебе скажу я, всё, что сам я знаю:

О грибах-горкушах, про житье ежей;

Я тебе рябины пышной наломаю…

Ты ее не помнишь у родных межей?

А когда тумана мглистая одежда

Встанет за горой – мы вниз сбежим свистя.

Зрей и подымайся, русская надежда,

Сероглазый мальчик, ясное дитя!..

* * *

Когда, как бес,

Летишь на санках с гор,

И под отвес

Сбегает снежный бор,

И плещет шарф над сильною рукой, —

Не упрекай за то, что я такой!

Из детства вновь

Бегут к глазам лучи…

Проснулась кровь,

В душе поют ключи,

Под каблуком взлетает с визгом снег, —

Благословен мальчишеский разбег!

Но обернись:

Усталый и немой,

Всползаю ввысь,

Закованный зимой…

За легкий миг плачу глухой тоской.

Не упрекай за то, что я такой!

<1923>

Мираж

С девчонками Тосей и Инной

В сиреневый утренний час

Мы вырыли в пляже пустынном

Кривой и глубокий баркас.

Борта из песчаного крема.

На скамьях пестрели кремни.

Из ракушек гордое «Nemo»[205]

Вдоль носа белело в тени.

Мы влезли в корабль наш пузатый.

Я взял капитанскую власть.

Купальный костюм полосатый

На палке зареял, как снасть.

Так много чудес есть на свете!

Земля – неизведанный сад…

«На Яву?» Но странные дети

Шепнули, склонясь: «В Петроград».

Кайма набежавшего вала

Дрожала, как зыбкий опал.

Команда сурово молчала,

И ветер косички трепал…

По гребням запрыгали баки.

Вдали над пустыней седой

Сияющей шапкой Исаакий[206]

Миражем вставал над водой.

Горели прибрежные мели,

И кланялся низко камыш:

Мы долго в тревоге смотрели

На пятна синеющих крыш.

И младшая робко сказала:

«Причалим иль нет, капитан?»

Склонившись над кругом штурвала,

Назад повернул я в туман.

1922

Kölpinsee[207]

Над всем

Сквозь зеленые буки желтеют чужие поля.

Черепицей немецкой покрыты высокие кровли.

Рыбаки собирают у берега сети для ловли.

В чаще моря застыл белокрылый хребет корабля.

Если тихо смотреть из травы – ничего не случилось,

Ничего не случилось в далекой несчастной земле…

Отчего же высокое солнце туманом затмилось

И холодные пальцы дрожат на поникшем челе?..

Лента школьников вышла из рощи к дороге лесной,

Сквозь кусты, словно серны, сквозят загорелые ноги,

Свист и песни, дробясь, откликаются радостно в логе,

Лягушонок уходит в канаву припрыжкой смешной.

Если уши закрыть и не слушать чужие слова

И поверить на миг, что за ельником русские дети, —

Как угрюмо потом, колыхаясь, бормочет трава

И зеленые ветви свисают, как черные плети…

Мысль, не веря, взлетает над каждым знакомым селом,

И кружит вдоль дорог, и звенит над родными песками…

Чингисхан[208], содрогаясь, закрыл бы ланиты руками!

Словно саван, белеет газета под темным стволом.

Если чащей к обрыву уйти – ничего не случилось…

Море спит, – переливы лучей на сквозном корабле.

Может быть, наше черное горе нам только приснилось?

Даль молчит. Облака в голубеющей мгле…

1922

Kölpinsee

* * *

Грубый грохот северного моря.

Грязным дымом стынут облака.

Черный лес, крутой обрыв узоря,

Окаймил пустынный борт песка.

Скучный плеск, пронизанный шипеньем,

Монотонно точит тишину.

Разбивая пенный вал на звенья,

Насыпь душит мутную волну…

На рыбачьем стареньком сарае

Камышинка жалобно пищит,

И купальня дальняя на сваях

Австралийской хижиной торчит.

Но сквозь муть маяк вдруг брызнул светом,

Словно глаз из-под свинцовых век:

Над отчаяньем, над бездной в мире этом

Бодрствует бессонный человек.

1922

Kölpinsee

* * *

Тех, кто страдает гордо и угрюмо,

Не видим мы на наших площадях:

Задавлены случайною работой,

Таятся по мансардам и молчат…

Не спекулируют, не пишут манифестов,

Не прокурорствуют с партийной высоты,

И из своей больной любви к России

Не делают профессии лихой…

Их мало? Что ж… Но только ими рдеют

Последние огни родной мечты.

Я узнаю их на спектаклях русских

И у витрин с рядами русских книг —

По строгому, холодному обличью,

По сдержанной печали жутких глаз…

В Америке, в Каире иль в Берлине

Они одни и те же: боль и стыд.

Они – Россия. Остальное – плесень:

Валюта, декламация и ложь,

Развязная, заносчивая наглость,

Удобный символ безразличных – «наплевать»,

Помойка сплетен, купля и продажа,

Построчная истерика тоски

И два десятка эмигрантских анекдотов…