Стихотворения - [13]

Уверяет, что только в народе.

Третий – в книгах и в личной свободе,

А студент возражает всем трем.

Лазарь Ро́зенберг, рыжий и гибкий,

В стороне на окне

К Дине Блюм наклонился с улыбкой.

В их сердцах ангел страсти на скрипке

В первый раз вдохновенно играл.

В окна первые звезды мигали.

Лез жасмин из куртин.

Дина нежилась в маминой шали,

А у Лазаря зубы стучали

От любви, от великой любви!..

Звонко пробило четверть второго —

И студент-оппонент

Приступил, горячась до смешного,

К разделению шара земного.

Остальные устало молчали.

Дым табачный и свежесть ночная…

В стороне, на окне,

Разметалась забытая шаль, как больная,

И служанка внесла, на ходу засыпая,

Шестой самовар…

<1908>

Ранним утром [126]

Утро. В парке – песнь кукушкина.

Заперт сельтерский киоск.

Рядом – памятничек Пушкина,

У подножья – пьяный в лоск:

Поудобнее притулится,

Посидит и упадет…

За оградой вьется улица,

А на улице народ:

Две дворянки, мама с дочкою,

Ковыляют на базар;

Водовоз, привстав над бочкою,

Мчится словно на пожар;

Пристав с шашкою под мышкою,

Две свиньи, ветеринар.

Через час – «приготовишкою»[127]

Оживляется бульвар.

Сколько их, смешных и маленьких,

И какой сановный вид!

Вон толстяк в галошах-валенках

Ест свой завтрак и сопит.

Два – друг дружку лупят ранцами,

Третий книжки растерял,

И за это «оборванцами»

Встречный поп их обругал.

Солнце рдеет над березами.

Воздух чист, как серебро.

Тарахтит за водовозами

Беспокойное ведро.

На кентаврах раскоряченных

Прокатил архиерей,

По ошибке, страхом схваченный,

Низко шапку снял еврей.

С визгом пес пронесся мнительный —

«Гицель»[128] выехал на лов.

Бочки. Запах подозрительный

Объясняет всё без слов.

Жизнь всё ярче разгорается:

Двух старушек в часть ведут,

В парке кто-то надрывается —

Вероятно, морду бьют.

Тьма, как будто в Полинезии…

И отлично! Боже мой,

Разве мало здесь поэзии,

Самобытной и родной?!

<1909>

Лошади

Четыре кавалера

Дежурят возле сквера,

Но Вера не идет.

Друзья от скуки судят

Бока ее и груди,

Ресницы и живот.

«Невредная блондинка!»

– «Н-да-с, девочка с начинкой…»

– «Жаль только, не того-с!»

– «Шалишь, а та интрижка

С двоюродным братишкой?»

– «Ну, это, брат, вопрос».

Вдали мелькнула Вера.

Четыре кавалера

С изяществом стрекоз

Галантно подлетели

И сразу прямо к цели:

«Как спали, хорошо-с?»

– «А к вам, ха-ха, в окошко

Стучалась ночью кошка…»

– «С усами… ха-ха-ха!»

Краснеет Вера густо

И шепчет: «Будь вам пусто!

Какая чепуха…»

Подходит пятый лихо

И спрашивает тихо:

«Ну, как дела, друзья?»

Смеясь, шепнул четвертый:

«Морочит хуже черта —

Пока еще нельзя».

– «Смотри… Скрывать негоже!

Я в очереди тоже…»

– «Само собой, мой друг».

Пять форменных фуражек

И десять глупых ляжек

Замкнули Веру в круг.

<1910>

Из гимназических воспоминаний

Пансионеры дремлют у стены

(Их место – только злость и зависть прочим).

Стена – спасенье гимназической спины:

Приткнулся, и часы уже короче.

Но остальным, увы, как тяжело:

Переминаются, вздыхают, как тюлени,

И, чтоб немножко тело отошло,

Становятся громоздко на колени.

Инспектор в центре. Левый глаз, устал —

Косится правым. Некогда молиться!

Заметить надо тех, кто слишком вял,

И тех, кто не успел еще явиться.

На цыпочках к нему спешит с мольбой

Взволнованный малыш-приготовишка

(Ужели Смайльс[129] не властен над тобой?!).

«Позвольте выйти!» Бедная мартышка…

Лишь за порог – всё громче и скорей

По коридору побежал вприпрыжку.

И злится надзиратель у дверей,

Его фамилию записывая в книжку.

На правом клиросе серебряный тено́р

Солирует, как звонкий вешний ветер.

Альты за нотами, чтоб не увидел хор,

Поспешно пожирают «Gala Peter»[130].

Но гимназистки молятся до слез

Под желчным оком красной классной дамы,

Изящные, как купы белых роз,

Несложные и нежные, как гаммы.

Порой лишь быстрый и лукавый глаз

Перемигнется с миловидным басом —

И рявкнет яростней воспламененный бас,

Условленным томим до боли часом.

Директор – бритый, дряхленький Кащей —

На левом клиросе увлекся разговором.

В косые нити солнечных лучей

Вплыл сизый дым и плавится над хором.

Усталость дует ласково в глаза.

Хор всё торопится – скорей, скорей, скорее…

Кружатся стены, пол и образа,

И грузные слоны сидят на шее.

<1910>

Виленский ребус

О Рахиль, твоя походка

Отдается в сердце четко…

Голос твой – как голубь кроткий,

Стан твой – тополь на горе,

И глаза твои – маслины,

Так глубоки, так невинны,

Как… (нажал на все пружины —

Нет сравнений в словаре!).

Но жених твой… Гром и пушка!

Ты и он – подумай, душка:

Одуванчик и лягушка,

Мотылек и вурдалак.

Эти жесты и улыбки.

Эти брючки, эти штрипки…

Весь до дна, как клейстер липкий, —

Мелкий маклер и пошляк.

Но, дитя, всего смешнее,

Что в придачу к Гименею[131]

Ты такому дуралею

Триста тысяч хочешь дать…

О, Рахиль, царица Вильны!

Мысль и логика бессильны, —

Этот дикий ребус стильный

И Спинозе[132] не понять.

<1921>

Первая любовь

А.И. Куприну

Из-за забора вылезла луна

И нагло села на крутую крышу.

С надеждой, верой и любовью слышу,

Как запирают ставни у окна.

Луна!

О, томный шорох темных тополей

И спелых груш наивно-детский запах!

Любовь сжимает сердце в цепких лапах,

И яблони смеются вдоль аллей.

Смелей!

Ты там, как мышь, притихла в тишине?

Но взвизгнет дверь пустынного балкона,

Белея и шумя волнами балахона,

Ты проскользнешь, как бабочка, ко мне.

В огне…

Да – дверь поет. Дождался наконец.