Стихотворения, 1884 г. - [42]

Красоте в угожденьях бесплодных

Посвящая мой страстный напев,

Много пел я красавиц холодных,

Много пел я бесчувственных дев.

Для тебя ж не слагал я ни строчки, –

Если ж начал бы славить тебя,

Вместо слов я одни только точки

Всё бы ставил, безмолвно любя.

Между тем ты одна из прелестных

На земле, где всё горе да труд,

Подарила мне искры небесных,

Золотых, незабвенных минут.

Что ж? Какие мои воздаянья?

Не отраду тебе я принес,

Но, как жрец при святыне страданья,

Посвятил тебя в таинство слез.

Ты мне к счастию путь указала,

Но – увы! – я не мог им идти.

На привет, где ты «здравствуй» сказала,

Я печально ответил «прости».

Перед нами могила разлуки…

Да, прости! – С этим словом должны

Оборваться все стройные звуки,

Все аккорды блаженства и муки

Стоном лопнувшей в сердце струны.

Человечество

История раскрыта предо мной.

Мне говорят: «Взгляни на эту панораму!»

И я к ней подошел, как бы к святому храму,

С благоговейною душой, –

И думал видеть я, как люди в век из века,

В разнообразии племен,

Идут по лестнице времен

К предназначенью человека.

И думал видеть я, как человек растет,

Как благо высится, стирается злодейство,

И человечество со всех сторон идет,

Чтоб слиться наконец в блаженное семейство,

И что же вижу я? – От самых юных дней

Доныне, в ярости своей,

Всё тот же мощный дух, дух зла – мирохозяин,

И тот же пир для кровопийц.

К началу восхожу, – там во главе убийц

Стоит братоубийца Каин,

Нависла бровь его и жилы напряглись,

Рука тяжелая подъята,

Чело темно, как ночь, и в сонный образ брата

С кровавой жадностью зрачки его впились, –

Быстробегущий тигр, при этом выгнув спину,

Из лесу выглянул, остановил свой бег

И выкатил глаза на страшную картину –

И рад, что он – не человек!

И с той поры всемирное пространство

Багрится кровию, враждуют племена, –

И с той поры – война, война,

И каинство, и окаянство.

Война за женщину, за лоскуток земли,

Война за бархатную тряпку,

Война за золотую шапку,

За блестку яркую, отрытую в пыли,

И – чтоб безумия всю переполнить меру –

Война за мысль, за мнение, за веру,

За дело совести, – война из века в век!

О тигр! Возрадуйся, что ты – не человек!

Пытки

В тот век, как живали еще Торквемады,

Над жертвами рока свершались обряды

Глубоких, ужасных, убийственных мук:

Ломание ног и дробление рук.

Там истина, корчась средь воплей и жалоб,

Винилась, – и страшный кончался обряд

Тогда, как, глаза свои выкатив на лоб,

Невинный страдалец кричал: «Виноват!»

Есть пытка другая, того ж совершенства

Она достигает, – то пытка блаженства.

Счастливцу творится пристрастный допрос

Под всем обаянием лилий и роз.

Тут узнику в сердце, без всякой пощады,

Вонзаются сладкие женские взгляды,

Он дивные, райские видит места, –

И алые, полные неги уста,

Как бисер, как жемчуг, слова ему мечут

И с жарким дыханьем щебечут, лепечут.

«Покайся! признайся!» – напевы звенят,

И нервные звуки всё вкрадчивей, ниже…

Он тает, а пламя всё ближе, всё ближе…

Нет сил… Исторгается вздох: «Виноват!»

Не верю

Когда на тебя устремляю

Я взоры в сердечном бреду, –

Где небо – я, право, не знаю,

И даже земли не найду.

Тут, кажется, вьется дорожка,

В тумане мелькают поля,

Но – тут пронеслась твоя ножка

Не верю, что это земля.

Есть где-то и солнце с луною,

И звезды, и все чудеса,

Но, ежели ты здесь со мною, –

Не верю, что там небеса.

Ночная беседа

Ночь немая, ночь Ерусалима

В черных ризах шла невозмутимо,

Обнимая с высоты Сиона

Портики, чертоги Соломона

И Давида. Царство иудеев,

Где парила слава Маккавеев,

Почивало со своим Сионом,

Без царей, под кесаревым троном,

И казалось, под десницей Рима

То была лишь тень Ерусалима.

Но иная слава блещет снова

В божьем граде: эта слава – Слово;

Эта слава – не в доспехах бранных,

Не в венках из роз благоуханных,

Не в сиянье позлащенных храмов,

Не в куренье сладких фимиамов,

Эта слава – агнец, сын эдема,

Он, рожденный в яслях Вифлеема,

Правды друг, нечестья обличитель;

Не вельможен сан его – учитель.

Ночь немая, ночь Ерусалима

В черных ризах шла невозмутимо.

Не привыкший к блеску и к чертогам,

Отдыхал он в домике убогом.

Кто же сей полночный посетитель,

Что, войдя, воззвал к нему: «Учитель!»

Это взросший в хитрости житейской,

Мудрости исполнен фарисейской –

Никодим. В глухую ночь, негласно

Он пришел к тому, что самовластно

Всюду ходит смелою стопою,

Окружен народною толпою,

И, власы рассыпав по заплечью,

Говорит могучей, вольной речью,

И глаголом нового закона

Оглашает портик Соломона.

Вот они: один – с челом открытым,

Озаренным мыслью и облитым

Прядями волос золотоцветных,

С словом жизни на устах приветных,

Тихо-мощный, кротко-величавый, –

И другой – с главой темно-курчавой,

Крепкий в мышцах, смуглый, черноокой,

Отенен брадой своей широкой,

Слушает, облокотясь, и в диво

Углублен лукаво и пытливо

Думами. – Беседуя в час ночи,

Свет и тень глядят друг другу в очи.

Что ж? О чем беседа их ночная?

О делах ли, в коих жизнь земная

Вся погрязла? – Нет, их рассужденья –

О великом деле возрожденья.

Никодим! Внимай сердечным слухом:

Смертный должен возродиться духом,

Лишь тогда и жизнь его земная

Обновится, – взыдет жизнь иная.

Человек! Вотще твои стремленья

К благодатной манне обновленья

На нечистом поприще, где каждый

Дышит благ материальных жаждой.

Возродись! – И да не идет мимо