Стихи - [37]

Молитву прочитать достойно,

Как бог приказывает нам,

Под этот дикий визг и гам?»

«Пускай повеселятся дети

С моей душой, со всем на свете.

Пусть повторяет тротуар

Стук белых пар и черных пар!»

«Когда на улице так шумно,

И стук сабо, и крик безумный, —

Не станут ангелы, скорбя,

Петь аллилуйю для тебя!»

«Чтоб веселей ребятам было,

На небе кружатся светила.

Так пусть сабо — мой скромный дар —

Стучат, стучат о тротуар!»

Перевод Вс. Рождественского

Золото

Спрячь золото верней!

Смотри, следят за нами.

Спрячь золото верней!

Свет солнца страшен мне:

Меня ограбить может пламя

Его лучей.

Спрячь золото верней:

Не здесь, а под семью замками,

Не здесь, а дальше, где-то там,

Зарой поглубже в мусор, в хлам,

Под хворост, за дровами…

Но как узнать, но как узнать,

Откуда вора можно ждать?

Встает заря или темно,

Не все ль равно?

Не открывай ни на мгновенье

Дверь и окно.

Не шевелись, не шевелись!

Я. слышу шепот, шум, движенье,

Шаги, я слышу, раздались:

Шагают вниз!

Что слышно вам? Что слышно вам?

А там за дверью что такое?

Не воры ль шарят по углам?

Что слышно вам? Что слышно вам?

Ах, нет на свете мне покоя!

Все говорят, что я старик,

Но шум любой я слышу вмиг

Во мраке, лежа на подстилке…

Что день, что ночь — мне все равно,

Дрожать мне вечно суждено

Так, что трясутся все поджилки.

Под шкаф поглубже залезай,

Изобрази собачий лай!

Упала тень, и темен день…

Скажите мне, прошу я вас,

Не видно ль глаз, не видно ль глаз?

Им в щель заглядывать не лень!

Проходит час, не видно глаз,

Должно быть, мышь на этот раз

Скреблась за печкой, где поленья…

Я засыпаю на мгновенье!

Но где покой? Стучит в висках…

Хранить бы золото в костях —

И я совсем забыл бы страх!

Перевод Б. Томашевского

Покойник

Усопших к месту погребенья

Всегда проносят вдоль селенья.

Уже мальчишки тут как тут;

«Гляди, покойника несут!»

Глаза рукой прикрыв от солнца,

Старуха смотрит из оконца.

Столяр бросает свой верстак, —

В гробах он смыслит как-никак.

А лавочник расставил ноги

И курит трубку на пороге.

От взоров досками укрыт,

Покойник в ящике лежит.

Без тюфяка он, без подушки, —

Под ним солома лишь да стружки,

А гроб из четырех досок

Не в меру узок и высок.

Носильщики идут не в ногу,

Кляня разбитую дорогу.

Злой ветер возле «Трех дубов»

Срывает гробовой покров.

Шершавым доскам будто стыдно,

Что всем теперь их стало видно.

Холодный ветер валит с ног;

Все думают: «Мертвец продрог».

Все знают: спит он, бездыханный,

В одной рубахе домотканой.

И в день, когда своих рабов

Господь поднимет из гробов,

Дрожа, в смущении великом,

Он будет наг пред божьим ликом.

Процессии дать надо крюк,

Чтоб обогнуть общинный луг.

По той полоске, рядом с лугом,

Покойный шел весной за плугом.

Он тут в погожий летний день

Косил пшеницу и ячмень.

Всем сердцем был он в жизни трудной

Привязан к этой почве скудной.

Под вечер, выбившись из сил,

Он с ней любовно говорил.

Вон там, где тянется тропинка,

Он комья подбирал суглинка,

И после трудового дня,

С соседом сидя у огня,

Он землю в пальцах мял, смекая,

Какого ждать им урожая.

Вот кладбище; как свечки, в ряд

Три кипариса там стоят.

Сплеча могильщик бородатый

Орудует своей лопатой:

Его, не побоясь греха,

Забыла разбудить сноха.

Вон гроб уже у поворота,

А не закончена работа.

На мертвеца могильщик зол

За то, что тот его подвел, —

Нашел же времечко, постылый, —

И он плюет на дно могилы.

А гроб все близится, и вот —

Он у кладбищенских ворот.

Толпа в ограду повалила,

Перед покойником — могила.

Неистов ветер, даль черна,

Как эта яма холодна.

Могильщик с силой и сноровкой

Подхватывает гроб веревкой,

И скрип ее о край доски —

Как одинокий стон тоски.

Безмолвна скорбь, и сухи веки.

Гроб опускается навеки

В глухую темень забытья,

В объятия небытия.

Перевод Мих. Донского

Из книги «Поэмы и легенды Фландрии и Брабанта» (1916)

Пирушка гезов

Веселье,

Которое дарит нам зелье,

Хмельной струей

Стекающее в кубок золотой,

Легло на лица светом новым.

Все были братьями, все страстно рвались в бой.

Веселья ток живой

Мгновенно проходил

По пылким и слепым, по мудрым и суровым.

Но вот один произносил

Под звоны чаш такое слово,

Как будто факел подносил,

И зажигал другого,

И все пылали яростью святой.

В те дни сомнение мятежное, глухое

Тревожило народ и королей покоя

Лишало; веры же гранитная стена —

Как молнией была расколота она.

Так из одной скалы рвались, неутолимо

Враждуя, два ключа: щитом латинским Рима

Стоял Филипп Второй, князей германских меч

Монаха Лютера поклялся оберечь.

За праздничным столом легко текла беседа.

Пророчески одни вещали для соседа,

Как будто их речам внимала вся земля;

Другие, понося Филиппа-короля,

Насмешкой вольною его клеймили зверство:

Костры дымящие, престолы изуверства,

Он воздвигал вокруг престола своего.

Христианином ли теперь считать его?

Безумья черного он сеятель — не мира,

А злая власть его, горящая порфира,

Все города, дворы, селенья захлестнет,

Чтоб наконец поджечь и самый небосвод.

Граф Мансфельд щурился на блеск: в его стакане

Огонь бесчисленных свечей

Пучками собирали грани.

Согласье, думал он, всего сейчас важней:

И, властно требуя всеобщего вниманья,

Вильгельма прославлял Оранского[36] деянья,

И силы тайные, и ум, и дарованья.

Напитки сдабривали остряки

Намеками солеными своими,

Друг друга ловкостью плутующей руки

Дурачили весельчаки.