Стихи - [7]

Здравствуй, Пушкин!

Здравствуй, Пушкин! Просто страшно

   это —

словно дверь в другую жизнь открыть —

мне с тобой, поэтом всех поэтов,

бедными стихами говорить.

Быстрый шаг и взгляд прямой и быстрый —

жжет мне сердце Пушкин той поры:

визг полозьев, песня декабристов,

ямбы ссыльных, сказки детворы.

В январе тридцать седьмого года

прямо с окровавленной земли

подняли тебя мы всем народом,

бережно, как сына, понесли.

Мы несли тебя — любовь и горе —

долго и бесшумно, как во сне,

не к жене и не к дворцовой своре —

к новой жизни, к будущей стране.

Прямо в очи тихо заглянули,

окружили нежностью своей,

сами, сами вытащили пулю

и стояли сами у дверей.

Мы твоих убийц не позабыли

в зимний день, под заревом небес,

мы царю России возвратили

пулю, что послал в тебя Дантес.

Вся отчизна в праздничном цветенье.

Словно песня, льется вешний свет.

Здравствуй, Пушкин! Здравствуй,

    добрый гений!

С днем рожденья, дорогой поэт!

1949

Отцы и деды

Бедняцкую ниву

пожег суховей.

Зовет Никанор Кузнецов

сыновей:

«Идите за счастьем,

родные сыны,

в три стороны света,

на три стороны.

А нам со старухой

три года не спать:

и ночью и днем

сыновей ожидать…»

По небу осеннему

тучи плывут.

Три сына, три брата

за счастьем идут.

И старший, меж голых

шагая берез,

в ночлежку на нары

котомку принес.

А средний прикинул:

«Пути далеки —

я к мельнику лучше

пойду в батраки».

А младший крамольную

песню поет.

А младший за счастьем

на шахту идет.

Тяжелою поступью

время прошло.

И первенец входит

в родное село.

Три добрых гостинца

несет он домой:

пустую суму

за горбатой спиной.

Дырявый зипун

на костлявых плечах

да лютую злобу

в голодных очах.

И в горницу средний

за старшим шагнул,

его в три погибели

мельник согнул.

Ему уже больше

не жать, не пахать —

на печке лежать

да с надсадой дышать.

Под ветхою крышей

тоскует семья.

Молчит Никанор,

и молчат сыновья.

А сына последнего

В Питер на суд

на тройке казенной

жандармы везут.

1949

Строгая любовь (Главы из повести в стихах)

I

В зыбком мареве кумача

предо мной возникает снова

школа имени Ильича

ученичества заводского.

Эта школа недавних дней,

небогатая, небольшая,

не какой-нибудь там лицей,

не гимназия никакая.

Нету львов у ее ворот,

нет балконов над головою.

Ставил стены твои народ

с ильичевскою простотою.

Но о тесных твоих цехах,

о твоем безыскусном зданье

сохранилось у нас в сердцах

дорогое воспоминанье.

Ты, назад тому двадцать лет, —

или то еще раньше было? —

нам давала тепло и свет,

жизни правильной нас учила.

Как тебе приказал тот класс,

что Россию ковал и строил,

ты — спасибо! — учила нас

с ильичевскою прямотою.

Оттого-то, хотя прошли

над страною большие сроки,

мы от школы своей вдали

не забыли ее уроки.

Оттого-то за годом год,

не слабея от испытанья,

до сих пор еще в нас живет

комсомольское воспитанье.

У затворенного окна

в час задумчивости нередко

мне сквозь струйки дождя видна

та далекая пятилетка.

Там владычит Магнитострой,

там днепровские зори светят.

Так шагнем же туда с тобой

через это двадцатилетье!

…Ночь предутренняя тиха:

ни извозчика, ни трамвая.

Спит, как очи, закрыв цеха,

вся окраина заводская.

Лишь снежок тех ударных дней

по-над пригородом столицы

в блеске газовых фонарей

озабоченно суетится.

Словно бы, уважая власть

большевистского райсовета,

он не знает, куда упасть,

и тревожится все об этом.

Не гудели еще гудки,

корпуса еще дремлют немо.

И у табельной нет доски

комсомольцев моей поэмы.

…Мы в трамвайные поезда

молча прыгаем без посадки,

занимая свои места

на шатающейся площадке.

А внутри, примостясь в тепле,

наши школьные пассажирки

в твердом инее на стекле

прогревают дыханием дырки.

И, впивая звонки и гам,

приникают привычно быстро

к этим круглым, как мир, глазкам

бескорыстного любопытства.

С белых стекол летит пыльца,

вырезают на льду сестренки

звезды армии и сердца,

уравненья и шестеренки.

Возникают в снегу окна,

полудетской рукой согретом,

комсомольские имена,

исторические приметы.

Просто грустно, что в плеске луж,

в блеске таянья исчезали

отражения этих душ,

их бесхитростные скрижали.

Впрочем, тут разговор иной.

Время движется, и трамваи

в одиночестве под Москвой,

будто мамонты, вымирают.

Помяни же добром, мой стих,

гром трамвайных путей Арбата,

всенародных кондукторш их

и ушедших в себя вожатых…

Возле стрелочницы стуча,

плавно площади огибая,

к школе имени Ильича

утром сходятся все трамваи.

Не теряя в пути минут,

отовсюду, как по тревоге,

все тропинки туда бегут

и торопятся все дороги.

Проморозясь до синевы,

сдвинув набок свою фуражку,

по сухому снежку Москвы

одиноко шагает Яшка.

В отрешенных его глазах,

не сулящих врагу пощады,

вьется крошечный красный флаг,

рвутся маленькие снаряды.

И прямой комиссарский рот,

отформованный из железа,

для него одного поет

Варшавянку и Марсельезу.

Вдруг пред нами из-за угла,

в неуклюжих скользя ботинках,

словно пущенная юла,

появляется наша Зинка.

Из-под светлых ее волос,

разлетевшихся без гребенки,

вездесущий пылает нос,

блещут остренькие глазенки.

Даже грозный мороз не смог

остудить этой жизни пылкой,

и клубится над ней парок,

как над маленькой кипятилкой.

Из светящейся темноты

возникает за нею Лизка

в блеске сказочной красоты,

в старой кожанке активистки.

В клубах города и села,

а тем более в нашей школе

красота в годы те была

вроде как под сомненьем, что ли.

Ну не то чтобы класть запрет,