Стихи - [16]

под полускрытые усмешки

их сослуживцев и родни.

Ах, сколько их прошло по свету

от тех до нынешних времен,

таких неузнанных поэтов

и нерасслышанных имен!

Всех бедных братьев, что к

   потомкам

не проложили торный путь,

считаю долгом, пусть негромко,

но благодарно помянуть.

Ведь музы Пушкина и Блока,

найдя подвал или чердак,

их посещали ненароком,

к ним забегали просто так.

Их лбов таинственно касались,

дарили две минуты им

и, улыбнувшись, возвращались

назад, к властителям своим.

1960

Борис Корнилов

Из тьмы забвенья воскрешенный,

ты снова встретился со мной,

пудовой гирею крещенный,

ширококостый и хмельной.

Не изощренный томный барин —

деревни и заставы сын,

лицом и глазками татарин,

а по ухватке славянин.

Веселый друг и сильный малый,

а не жантильный вертопрах;

приземистый, короткопалый,

в каких-то шрамах и буграх.

То — буйный, то — смиренно

   кроткий,

то — предающийся стиху;

в расстегнутой косоворотке,

в боярской шубе на меху.

Ты чужд был залам и салонам

так, как чужды наверняка

диванам мягкого вагона

кушак и шапка ямщика.

И песни были!.. Что за песни!

Ты их записывал пером,

вольготно сидя, как наездник,

а не как писарь, за столом.

А вечером, простившись с музой,

шагал, куда печаль влекла,

и целый час трещали лузы

у биллиардного стола.

Случалось мне с тобою рядом

бродить до ранней синевы

вдоль по проспектам Ленинграда,

по переулочкам Москвы.

И я считал большою честью,

да и теперь считать готов,

что брат старшой со мною вместе

гулял до утренних гудков.

Все это внешние приметы,

быть может, резкие? — Прости.

Я б в душу самую поэта

хотел читателя ввести.

Но это вряд ли мне по силам,

да и нужды особой нет,

раз ты опять запел, Корнилов,

наш сотоварищ и поэт.

1960

Речь Фиделя Кастро в Нью-Йорке

Зароптал

и захлопал восторженно

зал, —

это с дальнего кресла

медлительно встал

и к трибуне пошел —

казуистам на страх —

вождь кубинцев

в солдатских своих башмаках.

Пусть проборам и усикам

та борода

ужасающей кажется —

что за беда?

Ни для сладеньких фраз,

ни для тонких острот

не годится

охрипший ораторский рот.

Непривычны

для их респектабельных мест

твой внушительный рост

и решающий жест.

А зачем их жалеть,

для чего их беречь?

Пусть послушают

эту нелегкую речь.

С ними прямо и грубо —

так время велит —

революция Кубы

сама

говорит.

На таком же подъеме,

таким языком

разговаривал некогда

наш Совнарком.

И теперь,

если надо друзей защитить,

мы умеем

таким языком говорить.

И теперь,

если надо врагов покарать,

мы умеем

такие же речи держать.

1960