Стихи - [11]

освоясь с поездом сполна,

стирали в раковинах майки

и вышивали у окна.

Уже, как важная примета

организации своей,

была прибита стенгазета

в простенке около дверей.

Своя мораль, свои словечки,

свой немудреный обиход.

И, словно где-то на крылечке,

толпился в тамбуре народ.

Сюда ребята выходили

вести солидный разговор

о том, что видели, как жили,

да жечь нещадно «Беломор».

Здесь пели плотные подружки,

держась за поручни с бочков,

самозабвенные частушки

под дробь высоких каблучков.

Конечно, это вам не в зале,

где трубы медные ревут:

они не очень-то плясали,

а лишь приплясывали тут.

Видать, еще не раз с тоскою

парнишкам в праздничные дни

в фабричном клубе под Москвою

со вздохом вспомнятся они.

…Как раз вот тут-то между нами,

весь в угле с головы до ног,

блестя огромными белками,

возник внезапно паренек.

Словечко вставлено не зря же —

я к оговоркам не привык, —

он не вошел, не влез и даже

не появился, а возник.

И потеснился робко в угол.

Как надо думать, оттого,

что в толчее мельчайший уголь

с одежки сыпался его.

Через минуту, к общей чести,

все угадали без труда:

он тоже ехал с нами вместе

на Ангару, в Сибирь, туда.

Но только в виде подготовки

бесед отнюдь не посещал

и никакой такой путевки

ни от кого не получал.

И на разубранном вокзале,

сквозь полусвет и полутьму,

его друзья не целовали

и туша не было ему.

Какой уж разговор об этом!

Зачем лукавить и ханжить?

Он даже дальнего билета

не мог по бедности купить.

И просто ехал верным курсом

на крыше, в угольной пыли,

то ль из орловской,

   то ль из курской,

мне не запомнилось, земли.

В таком пути трудов немало.

Не раз на станции большой

его милиция снимала

и отпускала: бог с тобой!

И он, чужих чураясь взглядов,

сторонкой обходя вокзал,

как будто это так и надо,

опять на крышу залезал.

И снова на железной койке

дышал осадками тепла.

Его на север жажда стройки,

как одержимого, влекла.

Одним желанием объятый,

одним движением томим…

Так снилась в юности когда-то

Магнитка сверстникам моим.

В его глазах, таких открытых,

как утром летнее окно,

ни зависти и ни обиды,

а дружелюбие одно.

И — никакого беспокойства,

и от расчета — ничего.

Лишь ожидание геройства

и обещание его.

1957

Земляника

Средь слабых луж и предвечерних бликов,

на станции, запомнившейся мне,

две девочки с лукошком земляники

застенчиво стояли в стороне.

В своих платьишках, стираных и старых,

они не зазывали никого,

два маленькие ангела базара,

не тронутые лапами его.

Они об этом думали едва ли,

хозяечки светающих полян,

когда с недетским тщаньем продавали

ту ягоду по два рубля стакан.

Земли зеленой тоненькие дочки,

сестренки перелесков и криниц,

и эти их некрепкие кулечки

из свернутых тетрадочных страниц,

Где тихая работа семилетки,

свидетельства побед и неудач

и педагога красные отметки

под кляксами диктантов и задач…

Проехав чуть не половину мира,

держа рублевки смятые в руках,

шли прямо к их лукошку пассажиры

в своих пижамах, майках, пиджаках.

Не побывав на маленьком вокзале,

к себе кулечки бережно прижав,

они, заметно подобрев, влезали

в уже готовый тронуться состав.

На этот раз, не поддаваясь качке,

на полку забираться я не стал —

ел ягоды. И хитрые задачки

по многу раз пристрастно проверял.

1957

Даешь!

Купив на попутном вокзале

все краски, что были, подряд,

два друга всю ночь рисовали,

пристроясь на полке, плакат.

И сами потом восхищенно,

как знамя пути своего,

снаружи на стенке вагона

приладили молча его.

Плакат удался в самом деле,

мне были как раз по нутру

на фоне тайги и метели

два слова: «Даешь Ангару!»

Пускай, у вагона помешкав,

всего не умея постичь,

зеваки глазеют с усмешкой

на этот пронзительный клич.

Ведь это ж не им на потеху

по дальним дорогам страны

сюда докатилось, как эхо,

словечко гражданской войны.

Мне смысл его дорог ядреный,

желанна его красота.

От этого слова бароны

бежали, как черт от креста.

Ты сильно его понимала,

тридцатых годов молодежь,

когда беззаветно орала

на митингах наших: «Даешь!»

Винтовка, кумач и лопата

живут в этом слове большом.

Ну что ж, что оно грубовато, —

мы в грубое время живем.

Я против словечек соленых,

но рад побрататься с таким:

ведь мы-то совсем не в салонах

историю нашу творим.

Ведь мы и доныне, однако,

живем, ни черта не боясь.

Под тем восклицательным знаком

советская власть родилась!

Наш поезд все катит и катит,

с дороги его не свернешь,

и ночью горит на плакате

воскресшее слово: «Даешь!»

1957

Призывник

Под пристани гомон прощальный

в селе, где обрыв да песок,

на наш пароходик недальний

с вещичками сел паренек.

Он весел, видать, и обижен,

доволен и вроде как нет,

уже под машинку острижен,

еще по-граждански одет.

По этой-то воинской стрижке,

по блеску сердитому глаз

мы в крепком сибирском парнишке

солдата признали сейчас.

Стоял он на палубе сиро

и думал, как видно, что он

от прочих речных пассажиров

незримо уже отделен.

Он был одинок и печален

среди интересов чужих:

от жизни привычной отчалил,

а новой еще не достиг.

Не знал он, когда между нами

стоял с узелочком своим,

что армии красное знамя

уже распростерлось над ним.

Себя отделив и принизив,

не знал он, однако, того,

что слава сибирских дивизий

уже осенила его.

Он вовсе не думал, парнишка,

что в штатской одежде у нас

военные красные книжки

тихонько лежат про запас.

Еще понимать ему рано,

что связаны службой одной