Стихи - [10]

двужильных кобыл и коней.

Забудется нами едва ли,

что вовсе в недавние дни

всю русскую землю пахали

и жатву свозили они.

Недаром же в старой России,

пока еще памятной нам,

старухи по ним голосили

почти как по мертвым мужьям.

Их есть и теперь по Союзу

немало в различных местах,

таких кобыленок кургузых

в разбитых больших хомутах.

Недели не знавшая праздной,

прошедшая сотни работ,

она и сейчас безотказно

любую поклажу свезет.

Но только в отличье от прежней,

косясь, не шарахнется вбок,

когда на дороге проезжей

раздастся победный гудок.

Свой путь уступая трехтонке,

права понимая свои,

она оглядит жеребенка

и трудно свернет с колеи.

Мне праздника лучшего нету,

когда во дворе дотемна

я смутно работницу эту

увижу зимой из окна.

Я выйду из душной конторки,

заранее радуясь сам,

и вынесу хлебные корки,

и сахар последний отдам.

Стою с неумелой заботой,

осклабив улыбкою рот,

и глупо шепчу ей чего-то,

пока она мирно жует.

1956

Маяковский

Из поэтовой мастерской,

не теряясь в толпе московской,

шел по улице по Тверской

с толстой палкою Маяковский.

Говорлива и широка,

ровно плещет волна народа

за бортом его пиджака,

словно за бортом парохода.

Высока его высота,

глаз рассерженный смотрит косо,

и зажата в скульптуре рта

грубо смятая папироса.

Всей столице издалека

очень памятна эта лепка:

чисто выбритая щека,

всероссийская эта кепка.

Счастлив я, что его застал

и, стихи заучив до корки,

на его вечерах стоял,

шею вытянув, на галерке.

Площадь зимняя вся в огнях,

дверь подъезда берется с бою,

и милиция на конях

над покачивающейся толпою.

У меня ни копейки нет,

я забыл о монетном звоне,

но рублевый зажат билет —

все богатство мое — в ладони.

Счастлив я, что сквозь зимний дым

после вечера от музея

в отдалении шел за ним,

не по-детски благоговея.

Как ты нужен стране сейчас,

клубу, площади и газетам,

революции трубный бас,

голос истинного поэта!

1956

Трактор

…Это шел вдоль людской стены,

оставляя на камне метки,

трактор бедной еще страны,

шумный первенец пятилетки.

В сталинградских цехах одет,

отмечает он день рожденья,

наполняя весь белый свет

торжествующим тарахтеньем.

Он распашет наверняка

половину степей планеты,

младший братец броневика,

утвердившего власть Советов.

Он всю землю перевернет,

сотрясая поля и хаты,

агитатор железный тот,

тот посланец пролетариата.

И Москва улыбнулась чуть,

поправляя свои седины,

словно мать, что в нелегкий путь

собирает родного сына.

1956

Уголь

На какой — не запомнилось — стройке

года три иль четыре назад

мне попался исполненный бойко

безымянной халтуры плакат.

Без любви и, видать, без опаски

некий автор, довольный собой,

написал его розовой краской

и добавил еще голубой.

На бумаге, от сладости липкой,

возвышался, сияя, копер

и конфетной сусальной улыбкой

улыбался пасхальный шахтер.

Ах, напрасно поставил он точку!

Не хватало еще в уголке

херувимчика иль ангелочка

с обязательством, что ли, в руке…

Ничего от тебя не скрывая,

заявляю торжественно я,

что нисколько она не такая,

горняков и шахтеров земля.

Не найдешь в ней цветов изобилья,

не найдешь и садов неземных —

дымный ветер, замешанный пылью,

да огни терриконов ночных.

Только тем, кто подружится с нею,

станет близкой ее красота.

И суровей она и сильнее,

чем подделка дешевая та.

Поважнее красот ширпотреба,

хоть и эти красоты нужны,

по заслугам приравненный к хлебу

черный уголь рабочей страны.

Удивишься на первых порах ты,

как всесильность его велика.

Белый снег, окружающий шахту,

потемнел от того уголька.

Здесь на всем, от дворцов до палаток,

что придется тебе повстречать,

ты увидишь его отпечаток

и его обнаружишь печать.

Но находится он в подчиненье,

но и он покоряется сам

человечьим уму и уменью,

человеческим сильным рукам.

Перед ним в подземельной темнице

на колени случается стать,

но не с тем, чтоб ему поклониться,

а затем, чтоб способнее брать.

Ничего не хочу обещать я,

украшать не хочу ничего,

но машины и люди, как братья,

не оставят тебя одного.

И придет, хоть не сразу, по праву

с орденами в ладони своей

всесоюзная гордая слава

в общежитие бригады твоей.

1956

Магнитка

От сердца нашего избытка,

от доброй воли, так сказать,

мы в годы юности Магниткой

тебя привыкли называть.

И в этом — если разобраться,

припомнить и прикинуть вновь —

нет никакого панибратства,

а просто давняя любовь.

Гремят, не затихая, марши,

басов рокочущая медь.

За этот срок ты стала старше

и мы успели постареть.

О днях ушедших не жалея,

без общих фраз и пышных слов

страна справляет юбилеи

людей, заводов, городов.

Я просто счастлив тем, что помню,

как праздник славы и любви,

и очертанья первой домны,

и плавки первые твои.

Я счастлив помнить в самом деле,

что сам в твоих краях бывал

и у железной колыбели

в далекой юности стоял.

Вновь гордость старая проснулась,

припомнилось издалека,

что в пору ту меня коснулась

твоя чугунная рука.

И было то прикосновенье

под красным лозунгом труда

как словно бы благословенье

самой индустрии тогда.

Я просто счастлив тем, однако,

что помню зимний твой вокзал,

что ночевал в твоих бараках,

в твоих газетах выступал.

И, видно, я хоть что-то стою,

когда в начале всех дорог

хотя бы строчкою одною

тебе по-дружески помог.

1957

В дороге

Шел поезд чуть ли не неделю.

За этот долгий срок к нему

привыкнуть все уже успели,

как к общежитью своему.

Уже опрятные хозяйки,