Стихи - [8]

вдруг нарушал покой округи,

сходились жители окрест

и молча провожали звуки.

Печаль светилась торжеством,

у лошадей лоснились крупы.

Плыл катафалк. Звенели трубы,

сверкающие серебром.

1966

" Я приеду, "

Я приеду,

в гостинице номер сниму,

выйду в город,

пройдусь, ни о чём не жалея,

но взгляну — Золотая аллея в снегу! —

и опомнюсь: в снегу Золотая аллея,

где когда-то под музыку липы цвели,

распускались пионы

созвездьям навстречу,

и мелькали огни сигарет,

как шмели,

а какие, какие тут слышались речи!

А теперь тишина,

неожиданный снег

до весны завалил Золотую аллею,

где давно потерялся мой голос, мой смех,

тот, которым смеяться уже не умею.

А под осень —

под осень шепталась листва,

и внезапно взлетала, как жёлтая стая,

в час, когда вдоль аллеи свистели ветра…

Потому и прозвали её — Золотая.

1966

" Не земля, а всего лишь страна, "

Не земля, а всего лишь страна,

не страна, а всего только город,

только улица, клен у окна…

Надоело! Я весел и молод.

Я устал от родимых примет,

от причуд материнского нрава,

и лежит предо мною весь свет —

и любовь, и работа, и слава!

…Так я думал. И вот, исчерпав

эту юную страсть к переменам,

понимаю, что все-таки прав,

возвратившись к отеческим стенам.

Слава Богу, что я не бедняк,

что остались навек за душою

этот берег и этот овраг,

и поэтому что-то я стою.

1967

" Я услышал, как воды шумят, "

Я услышал, как воды шумят,

то под снег забираясь глубоко,

то обрушиваясь с водостока…

Как тяжелые тучи летят…

Значит, вновь на реке потемнели,

изможденные старые льды,

и грачи наконец прилетели,

чтоб напиться апрельской воды.

Что еще? Разве то, что залиты

этой пенистой талой водой,

оседают надгробные плиты

по ночам под зеленой звездой.

Слава Богу — грядут перемены,

и всю ночь будоражат мой ум

шорох льдин, бормотание пены —

что ни час нарастающий шум…

1967

" Листья мечутся между машин, "

Листья мечутся между машин,

на колючем ветру коченеют.

Понимаю, как холодно им,

на глазах золотые чернеют.

Слава Богу, я снова один,

словно в этом какое-то благо!

И смотрю, как из серых глубин

тихо сыплется серая влага.

Я наутро поймаю такси,

подниму воротник от прохлады

и шоферу скажу — отвези

на погосты Великой блокады.

Потому что в одной из могил

мой отец похоронен когда-то.

Неизвестно ни места, ни даты —

устанавливать не было сил.

А недавно в рязанском селе

были праздники в честь Руставели.

Гости прибыли навеселе,

отобедали, песню запели.

Вечерело. Накрапывал дождь

на разбитую сельскую церковь,

на Оку, на есенинский дом…

И, совсем в непогоду померкнув,

любопытные бабы в платках,

зябко пряча тяжелые руки,

с удивленьем в усталых глазах

молча слушали чудные звуки…

Как смогли вы, друзья, уберечь

за полуторатысячелетье

эту древнегрузинскую речь, —

что ни время, ни пламя, ни меч

не развеяли в пепел наследье!

Что за песни! Какая судьба

донесла их до нашего края!

Репродуктор с вершины столба

что&то бодрое нес, не смолкая.

Я впадал окончательно в грусть,

на душе становилось постыло,

потому что беспечная Русь

столько песен своих позабыла!

Издал ’ и от низины пустой,

рассеченной осенней Окою,

тянет холодом и широтой

и последним движеньем к покою.

Над равниной плывут журавли,

улетают в горячие дали…

Вам спасибо, что вы сберегли,

нам спасибо, что мы растеряли.

Но зато на просторах полей,

на своей беспредельной равнине

полюбили свободу потерь

и терпенье, что пуще гордыни.

1967

" Свет полуночи. Пламя костра. "

Свет полуночи. Пламя костра.

Птичий крик. Лошадиное ржанье.

Летний холод. Густая роса.

Это — первое воспоминанье.

В эту ночь я ночую в ночном.

Распахнулись миры надо мною.

Я лежу, окружённый огнём,

тёмным воздухом и тишиною.

Где-то лаяли страшные псы,

а Луна заливала округу,

и хрустели травой жеребцы,

и сверкали, и жались друг к другу.

1967

НОЧНОЕ ПРОСТРАНСТВО

Дитя сороковых годов,

птенец послевоенных улиц,

я видел много городов,

но мне они не приглянулись.

Меня качали поезда,

меня кружили танцплощадки,

и это, видно, навсегда

со мной, как пальцев отпечатки.

И верно, потому что нет

такого места на планете,

где клином бы на белом свете,

как говорят, сошелся свет, —

я странным чувством полюбил

весь этот беспардонный табор,

в котором ел, с которым пил

и выходил очнуться в тамбур,

чтоб дверь тяжелую рвануть

и захлебнуться жарким ветром…

Куда ты? Но не в этом суть,

и дело все-таки не в этом,

а в том, что к женщине одной,

к какому-то микрорайону,

с отяжелевшей головой

я шел по городу ночному.

Его окраина всегда

меня тревожила сознаньем

того, что дикая трава

вплотную примыкает к зданьям,

что справа глина и бетон,

что где-то рядом запах поля,

клочок зари — ну, словом, воля,

переходящая в закон.

Но мой бессмысленный рассказ

так безнадежно затянулся,

а дело в том, что в этот раз

я заблудился и очнулся

средь крупноблочных корпусов,

занумерованных кварталов,

среди ободранных кустов

и бездыханных самосвалов

и вышел к яркому костру,

к каким-то людям молчаливым.

Они сидели на ветру,

и ветер бешеным порывом

из улицы, как из трубы,

ликуя, вырывался в поле,

свистел, и пламя золотое

сияньем озаряло лбы.

Под этот сумасшедший свист

я увидал с собою рядом

спокойный ряд усталых лиц,

очищенных огнем и мраком,

и понял, что и у меня

лицо почти иконописно

от пляски тени и огня…

Но было все&таки обидно,

что ночь с ее блестящей мглой

так коротка в средине лета,