Стихи. Книга пятая - [8]

Вечером пить молоко возле простого стола.

Я не останусь в долгу перед иволгой этой и ульем,

Буду купаться, гулять, спать при открытом окне,

С вечера влажный балкон сосчитает плетёные стулья,

И налетит мошкара роем на лампу ко мне.

Клетка моя — наверху, и окошко моё — над карнизом:

Снизу слышны голоса двух полукруглых террас,

Слышно, как плещется чай под фарфоровой рокот сервиза

И наполняется тишь ласковым кружевом фраз.

После обеда в июле — как в рощу зашедшее стадо —

Там белобрысый пастух лёг под берёзу вздремнуть,

На развороте листа заснула моя Илиада,

И позабыло перо долгий гекзаметр загнуть.

В те баснословные дни, когда измеряли покосом,

Синью возможной грозы, квасом и осами день,

В те необъятные дни не лгали тележные оси

Скрипом гружёных возов вторя заботам людей.

Те вечера в колпаках светились, как память чужая —

Наши — окрошка и лёд, наш золотистый балкон,

Наш неописанный рай, куда налегке приезжали

И через лес прошагав, видели свет из окон.

Нынче и вспомнить нелепо, как те вечера мемуарны —

Словно вздувал самовар там голенищем Гомер,

Словно фонарь не мигал на хвосте у вагонов товарных,

А хоронился в лесу с огнивом Пан-старовер.

Кожаных сто корешков светились за стёклами шкафа,

Свечки тенистый уют в спальне горел, как Шенье,

И наплывал парафин, и на бронзу зелёную капал,

Словно в прохладе стиха было просторно в семье.

Время, сквозь летний диктант ускользало, неслось и струилось!

Вязло в душистой смоле, в диком овраге росло,

Были светлы вечера, и замедленно солнце садилось,

И молодой березняк влагой шумел, как весло.

Что необъятнее лет, баснословных, как этот гекзаметр:

Этот далёкий пейзаж древнее пишет перо,

Даже и солнце сегодня смеётся другими глазами,

Кстати — и полдень забыл, как по-французски — ведро.

Только быть может — прочтём с отливающей воском страницы,

Локтем стыдливо прикрыв тот золотистый обрез,

Как тёмно-бурую шишку клевали носатые птицы

И пробирался меж хвой утренний пурпур небес.

Словно навеки смола отгорела на синем пороге,

А незадачливый день рукопись сжёг на свече,

Словно былые угодья покинули старые боги,

Словно и дятел стучит в необратимом ключе.

1975

Запись

Сырую эту облачную прядь

Я заношу в походную тетрадь,

Чтобы в контексте путевых заметок,

За постоянной радугой дождя

Цвела наивность женственности этой,

Не изменяясь и не проходя.

1975

Сентиментальная прогулка

Присядь на скамейку, подумай, взгляни:

Какие-то парни читают Парни,

Приезжий колхозник, спустившись в метро,

Мальбранша раскрыл, улыбаясь хитро.

Неотразимо пленяет картина:

В скверике нянька читает Плотина.

Сидя на лестнице, два штукатура

Канта штудируют в час перекура.

Даже бетонщик сказал между прочим,

Что, мол, Витрувий в деталях не точен.

Слесарь Шенье переводит стихами,

Любит Проперция автомеханик,

Слегка поседевший работник обкома

Бергсона читает на службе и дома.

Меня утомила прогулка сквозная:

Я был потрясен этой бездной познанья,

Я только подумал, снимая пальто,

Что Маркса теперь не читает никто.

1978

Курдоят

Говорят, что Курдоят померла,

Говорят, что наплодила ребят,

Говорят, что приходил Тамерлан,

Говорят, что видел Ной Арарат.

Говорят, что Курдоят — это ложь

Говорят, что Арарат — это миф,

Говорят, что снег идёт без калош,

Говорят, что Курдоят — Суламиф.

Ваши степи широки, как моря,

От Кызыла до снегов лопаря,

Тамерлан неистребим, как трава,

Курдоят не померла, а жива,

Над пустыней Гоби звёзды стоят

И лопочут: Курдоят, Курдоят.

1980

Анета

На мотив уличной шарманки

Май маячил ближе и ближе,

Славился ярмаркой невест —

Той весной в предместьи Парижа

Был установлен майский шест.

Ах, Анета, зной веселья,

Власть глазного огня,

Бунт весны, полёт карусели,

Бег деревянного коня.

Творит Анета свой обряд,

Её художник — бородат,

И та весна, как воск горит,

И так заманчив блеск палитр.

Ах, Анета, тень каштана

Дрожь парижского дна —

Всё свершилось, словно по плану,

Словно, как прежде — ты — одна.

Что неотступней, что наивней

Сентиментальных этих фраз?!

Майский шест, поблекший от ливней,

Тусклый металл померкших глаз.

У моста распухшее тело

Лодочник выловил весной:

Я — министр, и что мне за дело

До карусели вырезной.

Ах, Анета, дочь Парижа,

Ритм его мостовых —

Май подходит ближе и ближе,

Май ко всему давно привык.

1981

Память

Тенисты, как женская память,

Овраги родного гнезда,

Ступеньки террасы лукавить

Не могут. Прозрачна вода

И утренних птиц переливы,

Как женское детство, пугливы.

Гляжу в сыроватую глину,

В просёлки и след колеса —

Портретное сходство тропинок

Вернее живого лица,

И те недомолвки во взгляде

Хрустальнее школьной тетради.

Нам время в закрытом конверте

Дано при рожденьи — живи!

И память — улыбка бессмертья

Уже проступает в крови,

А детская память на лица

До смертного часа продлится.

1979

В Аахене

Участница прогулок кружевных!

Мы вместе возводили эти башни,

И нам сегодня мил, как день вчерашний,

Туманный камень. Он слегка ревнив,

Он дремлет, никому не уступая,

Но в ожиданьи нашей эскапады

Он простоял лет тысячу за миг.

Ты — память первозданная моя,

Художница пространственности гибкой,

Хранительница круга бытия

И будней акварельная улыбка.

Как много лиц у твоего лица,

Их больше, чем счастливых дней — у лета,

Озёр — у лирики, у готики — розеток

И статуй — у соборного венца.