Стихи. Книга пятая - [18]
Шрифт
Интервал
И я узнаю себя в мемуарах,
Я ставлю их, как спектакль режиссер.
Меня окружают знакомые лица,
Они сквозь печать потянулись ко мне,
А я оторвался на миг от страницы
И в стеклах увидел арку и снег.
И вдруг поминаю, что времен нету,
Что все календарные даты — зря:
Только в мозгу полет силуэтов
Проекционного фонаря.
Я знаю, возможны любые сдвиги,
Места, и времени, и бытия.
Сам я могу раствориться в книге,
В странице могу исчезнуть я.
Как омут глядит триумфальная арка,
Льдины исчезли в ее пустоте,
Тынянов в снегу потухает огарком,
И блекнут ученые руны статей.
1965. «Стихи. Книга третья» (Мюнхен, 1966)
Антистихи
Легкий ветер гулял по лицу опрокинутой фрашки,
Батареи бессмыслиц горохом стреляли в уме,
Металлический лебедь вплывал в отвороты рубашки,
И гвоздил носорог, раздвигая тростник буриме.
Колесила игла по следам бакалавров и бедствий,
Крокодил забывал погасить телефонный звонок,
Поражали причины фатальным отсутствием следствий,
И большие озера стояли неделю без ног.
Никакая рука никогда не видала сомнений,
Между прочим, Аякс заходил каждый вечер за мной,
Ярославский вокзал на морозе остался в Тюмени,
И казалось, квирит полоскал города белизной.
Слушай, красный урюк, рубиконовы рыжие вздохи,
Поднимайте, мустанги, свои золотые века!
Логофетовы звери, по-моему, очень неплохи,
Луговая крапива корвету ломает бока.
Что ж, пускай начинают, пока не забыта сноровка —
Для одних — канделябр, для других — Афонасий Ильин,
Только, чур, ни гу-гу, и пускай забывает веревка
Про Кассандровы солнца и ложную ласку долин.
Я не помню козлов! Если хочешь, проведай тунгуса,
Если хочешь — лицо обрати к перекличке ветрил,
Пусть смеется Мандрил, и улыбка китового уса
Пусть не знает пощады, когда ее рак обострил.
Чересчур горячо?! А бывает, что льды горячее.
Обкорнали костры, а теперь — бунтовать из-за пчел?!
Я шутить не люблю. Голубую стрекозку Кащея
Я от самых бровей до последнего вздоха учел.
Не сдавай цитадель. Открывай кулебяку раструбом!
Ассеманьев закон не забудет веселых локтей,
Лошадиный пробег Теберде не покажется грубым,
Белолобый Брабант передернет клыки плоскостей.
1966
Горные леса
Бурелом громоздится на склон,
В нем дремучая ель загрустила,
И зелеными звездами клен
Припекает поляне затылок.
Циклопический каменотес
Сквозь завал, в ледниковом разгроме
Валуны на вершину понес,
Да оставил ржаветь в буреломе.
А внизу — первозданный уют
И овраги не пахнут угрозой,
Даже эти леса признают
Столбовое дворянство березы.
1969
Подмосковье
Иных названий детству не ищу,
Иных страниц так сказочно раздолье,
Что я сегодня милый долг плачу
Лесистой благодати Подмосковья.
Подумать только — это тут возник
Тот легкий сплав из мысли и пространства,
Тот травянистый, ласковый дневник,
Двойник души, с которым не расстаться.
Там слышится застенчивый, как вздох,
Как шелест перевернутой страницы,
Волоколамск в полете поездов,
Там Истра недодуманная снится.
Все, чем живем, что знаем, что велим
Себе до смерти вспоминать в разлуках,
Вместилось в Новый Иерусалим,
В еловый шорох и в зеленый купол.
Мы скажем: память, скажем: род, семья,
Минувший век, лирические узы,
Портретный век, он весь про те края,
В нем ровный гул моих лесов под Рузой.
Колесный шум, тележный шум страды,
Ушедших лиц, страстей старинных тени.
Сосновый шум, заросшие пруды,
Ветшающие церкви и именья.
Что мне поделать? Я-то ведь из тех,
Что мифы ткут и явь читают в мифах.
Гляжу на камень выщербленных стен,
На темную иконную олифу.
Век миротворец. Золотой разлив
Того, что нынче стало безымянным,
Скульптурный быт, до боли тонкий лик,
Прохладный, как лесистая поляна.
Такая трепетная акварель
В иной аллее вдруг возьмет за горло,
И кажется, что нет любви острей,
Чем наша боль по этим дням просторным.
Деревья эти музыкой гласят
О веке том, который государил;
Я прошлое возделывал, как сад,
А в настоящем был, как столб, бездарен.
Я эти виды видывал во сне,
Я открывал их в мраморе и слове…
Спокойно спит у памяти на дне
Зеленая гробница Подмосковья.
1970
Бумажный змей
Китайская штука из белой бумаги,
Из школьной тетради — китайская магия,
С подробным решеньем какой-то задачи,
С большим, как крыло, обещаньем удачи.
Поэзия — клинопись Шамполиона,
Насмешливых муз агентурные шифры,
Застенчивый облик веранд застекленных.
Влюбленность, суровой ниткой прошитая.
Когда на бечевке бумажного змея
Она поднимается с детских площадок,
Кончается детство, и новое зелье
Уже называется — взрослая радость.
За бледным китайцем с мочальным хвостом
Взмывает строка за железную крышу
И видит задворки оттуда. Потом
Весь мир, осененный лучинным крестом,
Уже обретает иные черты.
Просторные кровли. Напор высоты.
Летун в облаках — синеватое лезвие,
Упругая нитка с флажком на конце,
Узкая рукопись, надпись — поэзия —
Синим пером на скуластом лице.
1973
На уступе
В темной трещине влажных пластов,
В диком месте таится, негадан,
На уступе — лиловый цветок.
Орошенный водой водопада.
Каждый шаг — как сюжетный рассказ,
В каждом звуке — прохладная радость.
Это утро — как влажный алмаз
В переливе играющих радуг.
Эта влажная дымка чиста.
И любые провалы искупит
Водопадная свежесть листа
И лиловый цветок на уступе.
Альманах «Встречи» (Филадельфия, 1987)
Допустим
В какой-то зазубринке памяти