Стихи. Книга пятая - [17]
Шрифт
Интервал
Куранты голосистые играли,
Раскалывая сутки пополам.
Плыл чайный запах скошенного сена,
И цепь прудов терялась вдалеке,
И золотистым отголоском Вены
Являлся Моцарт в светлом парике.
Там музыка вечерняя казалась
Построенной из безупречных призм,
Там хрустали покачивались в залах,
И капал воск, и липа отзывалась
На беглый шум летящих водных брызг.
Век молодел под пальцами свежея,
А я был счастлив получить билет
На музыку зеркальных отражений,
На вымыслы, которым имя — свет.
Там флейта, поворот за поворотом,
К каким-то уводила тростникам,
И Моцарт алебастровым эротам
Смеющиеся губы размыкал.
Там голуби почтовые летели
Сквозь нотный стан несбыточных химер,
А добрый лев благословлял затею,
И лапу клал на сине-белый герб.
1964. «Новый журнал». 1965, № 79.
Моцарт пишет реквием
Пока движенье ледников
Земли опять не поглотило,
Пока в разрывы облаков
Глядят огромные светила,
И отражается в воде
Звезда себя не узнавая,
И солнце властвует везде,
Как мира точка узловая,
Пока могучий метеор
Крушит таёжные трущобы
И каменные спины гор
Клубятся зеленью парчевой —
Мы слышим сонмы голосов
В прохладной готике органа,
И жизнь трепещет, как висок,
И песнь, как призма многогранна.
И слышит там, за гранью дней
Душа, ушедшая из тела,
Как светлый реквием по ней
Поет Сикстинская Капелла.
1964. «Новый журнал». 1965, № 79.
Дерево
В кабинете гравюры на дереве
Подмалеваны красным мелком;
А в окошке гравюрное дерево
Золотому закату доверило
Древний выгиб, поросший грибком.
Это дерево в облаке шарило,
Эта крона ждала Рименшнайдера,
Наклоняясь тяжелым стволом
Над моим необъятным столом.
Размыкая тугое кольцо,
Брызнут щепки, и резчик веселый
Ветру даст человеческий голос
И слепому наросту лицо.
И фигуры в резном алтаре
По-готически выгнут ладони,
Заиграет на легкой заре
Это дерево, как молодое.
А остаток сухого ствола
Подберет новоявленный Дюрер,
И войдет в древесину пила
И нарежет досок на гравюры.
1964. «Новый журнал». 1965, № 79.
«Скрипичный ключ, озерный лебедь…»
Скрипичный ключ, озерный лебедь,
Зеленый отблеск от воды;
На солнечном вечернем небе
Грозы лиловые следы.
Под окнами давили гравий
Колеса лаковых карет;
А окна Моцарта играли
И падал золотистый свет.
1964. «Новый журнал». 1965, № 79.
Освещенное окно
Световая бабочка окна
Словно хочет тюлем заслониться,
И густая ночь оживлена
Золотистым шелестом страницы.
Над листом мелькает карандаш
И рука слегка вращает глобус —
Ты кусочек вечности отдашь,
Чтоб светиться то окно могло бы.
Чтобы этот комнатный уют
В красновато-карем абажуре
Улыбался, думал и дежурил,
Как круги светящихся кают.
Мир в окне — он идеально тих,
Даль, как память приглушает звуки:
Этот глобус, карандаш и руки —
Словно чистый диапозитив.
Свет еще реален и горит,
Но уже, забыв про частный случай,
Переходит в музыку и ритм
И скупой язык бессмертью учит.
1964. «Мосты», 1965, № 11
Роза
Н.А.И.
Соседство розы с серебром:
В кофейнике двоятся листья
И облака. А дальний гром
Нахмурил брови, как завистник.
И если громовой удар
На стекла ринется ознобом,
И яблок золотой загар
Поблекнет в пасмурной столовой,
И зазвенит в шкафу хрусталь,
И мы оглянемся в тревоге,
А дождь в саду пойдет свистать
В сырых кустах, ломая ноги,
Дом встанет прочно, как ковчег,
И круглый стол, и эта скатерть
При каждом громовом раскате
Ответят в ласковом ключе.
В семейном блеске серебра
И в бархатном покое розы
Треск гальванической угрозы
Померкнет, схлынув со двора.
Все окна настежь. Над столом
Скользят смеющиеся тени,
А роза рдеющим челом
Глядит в серебряный кофейник.
1964. «Мосты», 1965, № 11
Деревья
Там, где лестницы рвутся на волю,
Забывая калитку закрыть,
Где дупло, как окно слуховое
Ловит ухом веселую прыть
Шустрых птиц, озабоченных стройкой
Без бетона и без чертежа,
Где от тополя пахнет настойкой
И ольха прозябает дрожа,
Где входя сквозь проломы забора,
Застревая в пролете окна
Черной тушью по синему город
Властно пишет свои письмена,
Где душистой и остренькой стрелкой
Раскрывается почка дыша —
Там скользит серебристою белкой,
Растекаясь по древу душа.
1964. «Мосты», 1965, № 11
Надвигается
И не было ни окон, ни исходов.
Железной гарью пахли пустыри,
И небо жгло, и горлу снился отдых,
И череп стал расплавленным внутри.
Потом он стал скафандром водолаза,
Он расширялся в целый шар земной.
В мозг врезались, чернея, ветки вяза
Через стекло. И ветки стали мной.
Уже во мне кипел прилив деревьев,
Уже во мне клубились облака,
У серых птиц нахохливались перья,
Морской болезнью маялась тоска.
Сияющий зеленоватый вал
Меня накрыл и я утратил память,
Я стал водой, стал солью, стал досками,
Я волнами по ветру кочевал.
Я плыл в хрустальном солнечном раздолье,
Но боль вошла, томительно сверля,
И я узнал по этой тусклой боли,
Что воротилось время и земля.
1964. «Мосты», 1965, № 11
Триумфальные арки
Сзади стена огромного роста,
Спереди город рябит, как во сне.
Триумфальная арка открыта в звезды,
И мелом намазан на статуях снег.
Где мы? В Нью-Йорке? Но смыты преграды:
Мы вдвинуты в рамки иного пласта;
Сквозь прорезь чугунных оград Петрограда
Льдины ныряют в пролеты моста.
Век девятнадцатый в вечность канул,
Но луч от него на будни упал.
Свеченье эпохи поймал Тынянов
Системой оптических зеркал.
Почерк его пером без помарок
На петроградском снегу нанесен,