Стихи - [6]

те земли — почти что как эти,

похожа гора на гору.

Облазила, может, полмира,

смешавши «туда» и «сюда»…

Но круглые горы Памира

не спутать ни с чем никогда.

Взирала залетная пташка:

их склон, освеженный весной,

как грудь материнская, тяжко

себя возвышал надо мной.

Так страшно и так незнакомо

дорога вилась в никуда…

Но было здесь что-то от дома,

от теплого духа гнезда.

Попутчик, заезжий молодчик,

увидел дома среди гор

и голову долго морочил

подруге моей, Гулрухсор.

Расспрашивал длинно, подробно

к прославленной ГЭС по пути.

«Так жить, — говорил, — неудобно,

по-птичьи, на небе почти…»

Гортанно и высокогорно

слетали слова с языка.

Таджичка смеялась задорно

и высокомерно слегка.

И вдруг — этот взгляд, как кресало.

Привстала, забыла про смех.

И

— Родина!—

строго сказала,

ответив на все и за всех.

2

По дороге в Нурек

Этот страх перед горами —

как благоговенье в храме.

Он не страшен, страх высокий.

В небесах — его истоки.

Это страх неодолимый

за себя, за дух долинный.

Там, внизу, долина скрылась…

Одолеем ли бескрылость?

Где орлы парят, как Илы,

вдруг прибудет странной силы.

И на мир острей и зорче

поглядишь — созревший зодчий.

Донесешь ли до долины

высоты закон орлиный?

Этот страх перед горами,

перед строгими дарами

высоты, особой меры

откровения и веры,—

этот честный страх не страшен,

небом бережно окрашен,

разгибающим колени,

в лучший цвет — преодоленья.

[34]

Я похожа на землю…

Я похожа на землю,

что была в запустенье веками.

Небеса очень туго,

очень трудно ко мне привыкали.

Меня ливнями било,

меня солнцем насквозь прожигало.

Время тяжестью всей,

словно войско, по мне прошагало.

Но за то, что я в небо

тянулась упрямо и верно,

полюбили меня

и дожди и бродячие ветры.

Полюбили меня —

так, что бедное стало богатым,—

и пустили меня

по равнинам своим непокатым.

Я иду и не гнусь —

надо мной мое прежнее небо!

Я пою и смеюсь,

где другие беспомощно немы.

Я иду и не гнусь —

подо мной мои прежние травы…

Ничего не боюсь.

Мне на это подарено право.

Я своя у березок,

у стогов и насмешливых речек.

Все обиды мои

подорожники пыльные лечат.

Мне не надо просить

ни ночлега, ни хлеба, ни света,—

я своя у своих

перелесков, затонов и веток.

А случится беда —

я шагну, назову свое имя…

Я своя у своих.

Меня каждое дерево примет.

1960

[35]

ПАЛЬМА ПЕРВЕНСТВА

Пожалуйста, возьмите пальму первенства!

Не просто подержать, а насовсем.

Пускай у вас в руках крылато, перисто

возникнет эта ветвь на зависть всем.

А вы пойдете, тихий и небрежный,

как будто не случилось ничего.

Но будете вы все-таки не прежний —

все прежнее теперь исключено.

У ваших ног послушно море пенится.

Кошмарный зверь, как песик, ест с руки.

От палочки волшебной — пальмы первенства —

расщелкиваются хитрые замки!

Им клады от нее таить нет смысла,—

и пальмочка, в ладонь впаявшись твердо,

подрагивает, как коромысло,

когда полны до самых дужек ведра.

Тот — еще мальчик, та — качает первенца,

тот — в суету гвоздями быта вбит…

Берите же, берите пальму первенства!

Черт шутит, пока бог спит…

Что? Говорите: «Не хочу. Успеется. И вообще

почему вы решили, что именно я? Сейчас мне

некогда. Да отстаньте же в конце концов! Все.

Пока. Обед стынет…»

Эй, кто-нибудь, возьмите пальму первенства!

Пожалуйста, возьмите пальму первенства.

Берите же, берите пальму первенства!

Глас вопиющего в пустыне.

1965

[36]

КРЫМСКИЙ МОСТ

Город мой вечерний,

город мой, Москва,

весь ты — как кочевье

с Крымского моста,

Убегает в водах

вдаль твое лицо.

Крутится без отдыха

в парке колесо.

Крутится полсвета

по тебе толпой.

Крутится планета

прямо под тобой.

И по грудь забрызган

звездным серебром

мост летящий Крымский —

мой ракетодром.

Вот стою, перила

грустно теребя.

Я уже привыкла

покидать тебя.

Все ношусь по свету я

и не устаю.

Лишь порой посетую

на судьбу свою.

Прокаленной дочерна

на ином огне,

как замужней дочери,

ты ответишь мне:

«Много или мало

счастья и любви,

сама выбирала,

а теперь — живи…»

Уезжаю снова.

Снова у виска

будет биться слово

странное «Москва».

И рассветом бодрым

где-нибудь в тайге

снова станет больно

от любви к тебе.

Снова все к разлуке,

снова неспроста —

сцепленные руки

Крымского моста.

1972

[37]

Мальчишки, смотрите, вчерашние девочки…

Мальчишки, смотрите,

вчерашние девочки,

подросточки — бантики, белые маечки —

идут, повзрослевшие, похудевшие…

Ого, вы как будто взволнованы, мальчики?

Ведь были — галчата, дурнушки, веснушчаты,

косички-метелки… А нынче-то, нынче-то!

Как многоступенчато косы закручены!

И — снегом в горах — ослепительно личико.

Рождается женщина. И без старания —

одним поворотом, движением, поступью

мужскому, всесильному, мстит за страдания,

которые выстрадать выпадет после ей.

О, будут еще ее губы искусаны,

и будут еще ее руки заломлены

за этот короткий полет безыскусственный,

за то, что сейчас золотится соломинкой.

За все ей платить, тяжело и возвышенно,

за все, чем сейчас так нетронуто светится,

в тот час, когда шлепнется спелою вишенкой

дитя в материнский подол человечества.

Так будь же мужчиной,

и в пору черемухи,

когда ничего еще толком не начато,

мальчишка, смирись, поступай в подчиненные,

побегай, побегай у девочки в мальчиках!

[38]

Не ходи за мной, как за школьницей…

Не ходи за мной, как за школьницей,

ничего не сули.

И не хочется, и не колется —

не судьба, не суди.

Я еще ничуть не вечерняя,