Стихи - [4]

черточка в чертеже, —

жду я чего-то светло и встревоженно

и безнадежно уже.

Вырваться, выбраться, взвиться бы птицею

жизнь на себе испытать…

Все репетиции, все репетиции,

ну а когда же спектакль?!»

…Что я могла ей ответить на это?

Было в вопросе больше ответа,

чем все, что знаю пока.

Сузились, словно от яркого света,

два моих темных зрачка.

1971

[20]

Быть женщиной — что это значит…

Быть женщиной — что это значит?

Какою тайною владеть?

Вот женщина. Но ты незрячий.

Тебе ее не разглядеть.

Вот женщина. Но ты незрячий.

Ни в чем не виноват, незряч!

А женщина себя назначит,

как хворому лекарство — врач.

И если женщина приходит,

себе единственно верна,

она приходит — как проходит

чума, блокада и война.

И если женщина приходит

и о себе заводит речь,

она, как провод, ток проводит,

чтоб над тобою свет зажечь.

И если женщина приходит,

чтоб оторвать тебя от дел,

она тебя к тебе приводит.

О, как ты этого хотел!

Но если женщина уходит,

побито голову неся,

то все равно с собой уводит

бесповоротно все и вся.

И ты, тот, истинный, тот, лучший,

ты тоже — там, в том далеке,

зажат, как бесполезный ключик,

в ее печальном кулачке.

Она в улыбку слезы спрячет,

переиначит правду в ложь…

Как счастлив ты, что ты незрячий

и что потери не поймешь.

1972

[21]

Прости, что непростительно…

Прости, что непростительно

груба, упряма, зла,

но соль была просыпана,

просыпана была.

Она лежала, белая,

странней цветка в грязи,

а я не знала, бедная,

чем это нам грозит.

Наветами опутанный,

сидел ты за столом, —

опутанный, окутанный

чужим далеким злом.

Чему ты верил, глупенький,

поспешный суд верша?

Душа моя обуглена,

ободрана душа.

Ободрана, оболгана

сверчок едва живой! —

оболгана, обогнана

лживою молвой.

Еще смотрю просительно,

еще не все — дотла, —

но соль была просыпана,

просыпана была!

Осталась снежной горкою.

Навеки? До весны?

Слезы мои горькие,

мои пустые сны!

Золою боль присыпана.

Зола, как соль, бела…

Но —

соль

была просыпана,

просыпана была…

1972

[22]

В какой-то миг неуловимый…

В какой-то миг неуловимый,

неумолимый на года,

я поняла, что нелюбимой

уже не буду никогда.

Что были плети, были сети

не красных дат календаря,

но доброта не зря на свете

и сострадание не зря.

И жизнь — не выставка, не сцена,

не бесполезность щедрых трат,

и если что и впрямь бесценно —

сердца, которые болят.

1978

[23]

Писатели, спасатели…

Писатели,

спасатели, —

вот тем и хороши, —

сказители,

сказатели,

касатели души.

Как пламя согревальное

в яранге ледяной,

горит душа реальная

за каждою стеной.

Гриппозная,

нервозная,

стервозная,

а все ж —

врачом через морозную

тайгу —

ты к ней идешь.

Болит душа невидимо.

Попробуй, боль поправ,

поправить необидимо,

как правит костоправ.

Как трудно с ним, трагическим,

неловким, словно лом,

тончайшим, хирургическим,

капризным ремеслом.

Чертовская работочка:

тут вопли, там хула…

Но первый крик ребеночка —

святая похвала.

На то мы руки пачкаем,

скорбим при ночнике,

чтоб шевельнул он пальчиком

на розовой ноге.

[24]

Под что-то, да, всегда под что-то…

Под что-то, да, всегда под что-то,

под чье-то будущее «да»

вершится жаркая работа,

мучительная, как беда.

Тот хмель уйдет, уйдет похмелье,

и будет пусто и светло.

Но если что-то мы посмели,

то, значит, что-то нас вело,

и, значит, что-то было в миге,

глухом и тесном, как тюрьма,

раз существуют в мире книги,

деревья, дети и дома.

[25]

Погода измениться может…

Погода измениться может,

пока же небу мой привет

за то, что и дождем не мочит,

и снегопада тоже нет,

за то, что не смиренный норов

покуда быть собою рад

и — ни заслуженных наград,

ни незаслуженных укоров…

[26]

Спасибо вам, елки зеленые…

Спасибо вам, елки зеленые,

зеленые елки мои,

веселые, озаренные,

в иголочках горькой хвои.

Зеленые в зиму и в лето,

зеленые через года.

Я буду всегда молода!

Я с вами поверила в это.

Спасибо вам, елки зеленые,

за то, что вы — все зеленей.

За то, что счастливым масленочком

росла подле ваших корней.

И ты, моя первая елочка,

моя новогодняя елочка,—

в орешках и в дождике колком,—

киваешь большим этим елкам.

Спасибо вам, елки зеленые,

за вашу высокую вязь,

за то, что свои, не заемные,

и песни, и сказки у вас.

За вашу отзывчивость чуткую,

за то, что локтями я чувствую

стволов и надежность, и вес.

За то, что вы, милые, — лес!

Спасибо вам, елки зеленые,

за то, что ваш колер — не грим.

За то, что — эх, елки зеленые!—

по-русски в беде говорим.

Мы здесь не пичуги залетные,

мы этой земли семена.

И жизнь будет — елки зеленые!

такою, какая нужна.

[27]

Поляна, речка, лес сосновый…

Поляна, речка, лес сосновый

и очертания села.

Я по земле ступаю новой.

Я никогда здесь не была.

Иду дорогой — очень скверной,

где не однажды, зло бранясь,

шофер машину вел, наверно,

угрюмо проклиная грязь.

Россия-мать! По-свойски строги,

размытым трактом семеня,

мы все клянем твои дороги,

кого-то третьего виня.

Но, выйдя к деревеньке ближней,

проселочную грязь гребя,

вдруг понимаем: третий — лишний!

И все берем мы на себя…

[28]

Опять какая-то поездка…

Опять какая-то поездка…

На сколько верст? А может, лет?

Мне, как военная повестка,

в кармане руку жжет билет.

Уеду от своей избушки,

отрину, руки разомкну.

И это будет — как из пушки,

да, как из пушки на Луну.

Уеду от мальчишки с челочкой,

как будто он уже не в счет,

к узбекам, финнам, или орочам,

или куда-нибудь еще.

Уеду от тебя, подлесок,