Стихи - [2]

Постарею, побелею,

как земля зимой.

Я тобой переболею,

ненаглядный мой.

Я тобой перетоскую, —

переворошу,

по тебе перетолкую,

что в себе ношу.

До небес и бездн достану,

время торопя.

И совсем твоею стану —

только без тебя.

Мой товарищ стародавний,

суд мой и судьба,

я тобой перестрадаю,

чтоб найти себя.

Я узнаю цену раю,

ад вкусив в раю.

Я тобой переиграю

молодость свою.

Переходы, перегрузки,

долгий путь домой…

Вспоминай меня без грусти,

ненаглядный мой.

1970

[9]

Ну и не надо…

…Ну и не надо.

Ну и простимся.

Руки в пространство протянуты слепо.

Как мы от этой муки проспимся?

Холодно справа.

Холодно слева.

Пусто.

Звени,

дорогой колокольчик,

век девятнадцатый, —

снегом пыли!

Что ж это с нами случилось такое?

Что это?

Просто любовь.

До петли.

До ничего.

Так смешно и всецело.

Там мы,

в наивнейшей той старине.

Милый мой мальчик, дитя из лицея,

мы — из убитых на странной войне,

где победители —

бедные люди, —

о, в победителях не окажись! —

где победитель сам себя судит

целую жизнь,

целую жизнь.

1972

[10]

ДВОЕ

У поезда, застыв, задумавшись —

в глазах бездонно и черно, —

стояли девушка и юноша,

не замечая ничего.

Как будто все узлы развязаны

и все, чем жить, уже в конце, —

ручьями светлыми размазаны

слезинки на ее лице.

То вспыхивает, не стесняется,

то вдруг, не вытирая щек,

таким сияньем осеняется,

что это больно, как ожог.

А руки их переплетенные!

Четыре вскинутых руки,

без толмача переведенные

на все земные языки!

И кто-то буркнул:- Ненормальные! —

Но сел, прерывисто дыша.

К ним, как к магнитной аномалии,

тянулась каждая душа.

И было стыдно нам и совестно,

но мы бесстыдно все равно

по-воровски на них из поезда

смотрели в каждое окно.

Глазами жадными несметными

скользили по глазам и ртам.

Ведь если в жизни чем бессмертны мы,

бессмертны тем, что было там.

А поезд тронулся. И буднично —

неужто эта нас зажгла? —

с авоськой, будто бы из булочной,

она из тамбура зашла.

И оказалась очень простенькой.

И некрасива, и робка.

И как-то неумело простыни

брала из рук проводника.

А мы, уже тверды, как стоики,

твердили бодро:- Ну, смешно!

И лихо грохало о столики

отчаянное домино.

Лились борщи, наваром радуя,

гремели миски, как тамтам,

летели версты, пело радио…

Но где-то,

где-то,

где-то там,

вдали, в глубинках, на скрещении

воспоминаний или рельс

всплывало жгучее свечение

и озаряло все окрест.

И двое, раня утро раннее,

перекрывая все гудки,

играли вечное, бескрайнее

в четыре вскинутых руки!

[11]

Из первых книг, из первых книг…

Из первых книг, из первых книг,

которых позабыть не смею,

училась думать напрямик

и по-другому не сумею.

Из первых рук, из первых рук

я получила жизнь, как глобус,

где круг зачеркивает круг

и рядом с тишиною — пропасть.

Из первых губ, из первых губ

я поняла любви всесильность.

Был кто-то груб, а кто-то глуп,

но я — не с ними, с ней носилась!

Как скрытый смысл, как хитрый лаз.

как зверь, что взаперти томится,

во всем таится Первый Раз —

и в нас до времени таится.

Но хоть чуть-чуть очнется вдруг,

живем — как истинно живые:

из первых книг, из первых рук,

из самых первых губ, впервые.

1972

[12]

Я не здесь. Я там, где ты…

Я не здесь.

Я там, где ты…

В парках строгие цветы.

Строгий вечер.

Строгий век.

Строгий-строгий первый снег.

В первом инее Нева.

Беспредельность. Синева.

Чьи-то окна без огня.

Чья-то первая лыжня.

Опушенные кусты.

Веток смутные кресты.

И, медвяна и седа,

вся в снежинках резеда.

Длинных теней странный пляс

и трамваев поздний лязг…

Сладко-талая вода.

Сладко-тайная беда.

Неразменчиво прямой

ты идешь к себе домой,

на заветное крыльцо,

за запретное кольцо.

Там тебя тревожно ждут,

электричество зажгут,

на груди рассыпят смех

и с ресниц сцелуют снег…

В ваших окнах гаснет свет.

Гаснет четкий силуэт.

Гаснет сонная волна.

Остается тишина.

Остается навсегда

в тихих блестках резеда,

строгий вечер,

строгий век,

строгий-строгий первый снег…

[13]

ПОМПЕЯ

В конце печальной эпопеи,

перевернувшей жизнь мою,

я на развалинах Помпеи,

ошеломленная, стою.

В нас человек взывает зверем,

мы в гибель красоты не верим.

Жестокость!

Парадокс!

Абсурд!

В последний миг последней боли

мы ждем предсмертной высшей воли,

вершащей справедливый суд.

Но вот лежит она под пеплом,

отторгнутым через века,

из огненного далека

с моим перекликаясь пеклом.

И, негодуя, и робея,

молила, плакала, ждала.

Любовь, заложница, Помпея,

зачем, в стихи макая перья,

такой прекрасной ты была?

За хлестнута глухой тоской я.

Нет, гибнуть не должно такое!

Ах, если бы! О, если бы…

Но под ногами — битый мрамор:

обломки дома или храма,

осколки жизни и судьбы.

Вернусь домой к одной себе я,

найду знакомого плебея

по телефону, доложив,

что хороша была Помпея!

А Рим…

Рим, Вечный город, жив.

[14]

Становлюсь я спокойной…

Становлюсь я спокойной.

А это ли просто?

…Мне всегда не хватало

баскетбольного роста.

Не хватало косы.

Не хватало красы.

Не хватало

на кофточки и на часы.

Не хватало товарища,

чтоб провожал,

чтоб в подъезде

за варежку

подержал.

Долго замуж не брали —

не хватало загадочности.

Брать не брали,

а врали

о морали,

порядочности.

Мне о радости

радио

звонко болтало,

лопотало…

А мне все равно

не хватало.

Не хватало мне марта,

потеплевшего тало,

доброты и доверия

мне не хватало.

Не хватало,

как влаги земле обожженной,

не хватало мне

истины обнаженной.

О, бездарный разлад

между делом и словом!

Ты, разлад, как разврат: