Стертый мальчик - [70]

И когда Смид провел предобеденное занятие, посвященное теме «Авторитет и доверие», пока рассуждал о зле и заблуждениях самодостаточности и солнце окружало ореолом его седеющие светлые волосы, я кивал вместе со всеми, улыбался, изображал обеспокоенность на лице, будто бы размышлял над словами великого лидера. Когда меня попросили, я открыл страницу тридцать три в рабочей тетради по зависимости и читал про себя слова, которые Смид произносил вслух: «Мы твердо убеждены, что самодостаточность обеспечит нам безопасность и комфорт, к которым мы стремимся. Мы жаждем избежать боли, притупить ее». Я притворился, что согласен, что самодостаточность действительно лишь заведет в тупик, что лучше я доверю собственную жизнь авторитету и опыту наставников, а соответственно, и Богу, который не отвечал на мои молитвы с тех пор, как я сюда приехал. Я притворился, что не доверяю себе, все время повторяя в уме то самое «Пошел ты», особенно когда опасался, что слова Смида заставят меня снова себя ненавидеть, чего я с трудом избежал во время рукоположения отца. Я вел себя как верный последователь, но внутри сопротивлялся всему услышанному. Для вдохновения я вернулся мыслями в детство, но ту ненависть к себе, которую я там обнаружил, я никогда не воспринимал всерьез. Я вспомнил любовь, которая исходила из моей груди, когда я стоял на сцене в храме вместе с родителями.

– Мы учимся манипулировать, – говорил Смид, – мы учимся соблазнять и намеренно, в целях самозащиты, не бываем откровенны в отношениях с близкими.

Я оторвал глаза от тетради. В его устах эти слова не звучали глупо и безвкусно.

Лгать проще, когда веришь в собственную ложь.

– Как здесь душно, – сказала мама в тот вечер, закрывая за собой фанерную дверь.

Она прошла в угол, где стоял раскладной диван, на котором я спал. Я заметил в щелку двери ее смятую постель, что показалось мне странным: мама всегда заправляла кровать, а тут даже не удосужилась натянуть края белой простыни на матрас.

Я сидел в углу номера и изо всех сил старался придумать очередное греховное преступление, чтобы записать его в нравственный перечень. Было поздно, но я хотел закончить домашнюю работу, прежде чем мы закажем ужин; и хотя мне по-прежнему было больно препарировать каждый свой грех, я начал получать удовольствие от самого процесса письма, от простого движения ручки по бумаге. Буквы напоминали восточный орнамент и едва не выходили за поля страниц. Я старался вывести каждую строчку идеально, щурился до тех пор, пока слова не сливались в однотонный серый гобелен. Стандартные для ЛД фразы вроде «Мы страдаем от греховности этого мира, греховности нашей плоти и манипулятивных атак Сатаны…» я превратил в упражнение по чистописанию.

Мама села на диван и сложила руки на коленях, задумчиво кивая невидимому внутреннему собеседнику. Подводка вокруг ее глаз стерлась до тонкой полоски, кудри больше не спадали водопадом, а лежали на плечах инертными прядями. Какое-то время она ходила в солярий, чтобы скоротать часы ожидания, а сейчас перестала, но ее кожа до сих пор сохраняла тот смуглый оттенок, будто она заснула в чистом поле и даже не посмотрелась в зеркало, прежде чем вернуться в цивилизацию. Мама выглядела на десять лет старше, чем в день переезда в Мемфис.

– Папа спрашивал, как у нас дела, – произнесла она.

Только тут я заметил, что в руках она сжимает розовый мобильник. Видимо, только что разговаривала с отцом в гостиной.

– Я сказала, что все хорошо.

– Ага.

– У нас есть еще несколько дней, – произнесла она и взглянула на время в телефоне, дисплей которого загорелся в ее ладони белым светом.

Она не договорила, но я знал вторую часть предложения: «…чтобы вылечить тебя».

Я постучал механическим карандашом по желтым страницам блокнота. Сделал ползадания, но больше в голову ничего не приходило. Потом пытался вызвать в памяти какую-нибудь долгую сексуальную фантазию, которой хватило бы на страницу, но вспоминать было особо нечего. В старших классах я бесчисленное множество раз скользил взглядом снизу вверх по мальчишеской ноге, однако сокрытое под шортами оставалось для меня недоступным. Иногда я заходил в отдел нижнего белья в «Уолмарте» и трогал боксеры на «живом манекене», оттягивал резинку у него на прессе, словно ощупывал материал, проверял плотность, разглядывал фасон. Я готов был с радостью поделиться этой проблемой, поскольку она была почти что лишена греха, но проблемой все же оставалась. Тем утром я поделился с Д., что мне уже особо нечего рассказывать (я часто спрашивал его совета, ведь он провел в ЛД больше времени), и Д. признался, что сейчас бо́льшую часть историй он придумывает.

– Я уже в первую неделю выложил все, что у меня было, – сказал он. Мы стояли одни во внутреннем дворике, и нас никто не слышал. – Вот я и начал выдумывать.

Остальные члены группы сгрудились на кухне у кондиционера. Я чувствовал, как капли пота стекают по лбу; солнце припекало голову.

– Правда?

Я почти всегда отвечал Д. односложно, чувствуя себя дураком по сравнению с ним, его умом и болью. Мне очень хотелось рассказать ему о себе, о том, что при других обстоятельствах я вполне умен, что люблю хорошую литературу и что когда-нибудь стану писателем. Но я не знал, как рассказать так, чтобы это не прозвучало неловко или самоуверенно.