Стертый мальчик - [23]

– Мы подвластны всесильному Господу, который управляет нашей жизнью, – сказал Смид, цитируя страницу справочника, посвященного нравственному перечню, где были изображены два прямоугольника: в верхнем значилось слово «Бог», а в нижнем, на равном расстоянии друг от друга, – «Мир», «Плоть» и «Сатана». Главная мысль заключалась в том, что нами как христианами повелевает Господь, но как люди мы подвержены дьявольским искушениям. Смид подчеркнул этот пункт, заявив: – Мы поражены греховностью мира, и наша грешная плоть постоянно подвергается коварным атакам Сатаны.

Он продолжал читать вслух. Нравственный перечень основывался на наборе постулатов, которые необходимо было проглотить не разжевывая, чтобы излечиться.

1. В жизни мы постоянно сталкиваемся с различными испытаниями.

2. Мы переживаем последствия решений, принятых перед лицом этих испытаний.

3. От Господа мы получаем силу жаждать перемен в жизни и принимать меры для достижения целей.

4. Мы в силах снискать благословение Господне и понять, что благо нашей жизни зиждется на Святом Писании.

Мы сидели полукругом, я – с краю справа, и за моей спиной располагалась кухня. Я слышал, как кто-то моет тарелки: непрерывный поток белого шума, изредка сопровождаемый звоном столовых приборов – стуком металла о металл – и шелестом мусорного пакета. Д. сидел рядом со мной. Каждые пять минут он принимался жевать карандаш с бело-синей эмблемой церкви, к которой принадлежал. Церкви евангельских баптистов «Голгофа» или вроде того. Потом он останавливался и крепко сжимал наполовину разжеванный карандаш в ладони, этот клинышек с лунными кратерами, кусочек далекого, давно исчезнувшего мира, с которым он порвал, но куда пытался вернуться, сидя в полном одиночестве и читая ночами, как он мне рассказывал, отрывки из Библии, «разгромные пассажи», осуждающие гомосексуальность. Его волосы были зализаны назад, но на половину лица спадала челка, закрывавшая один глаз. Я был благодарен за этот защитный экран между нами. Я спрятал под правое бедро сложенный пополам НП, с ужасом ожидая момента, когда мне придется встать перед всеми и поделиться своим бесстыдством. Больше всего меня беспокоило, что о нем услышит Д., который, похоже, всего за несколько дней проникся ко мне большим уважением.

– Думаю, ты ухватил суть, – сказал он как-то в перерыве, шаркая ботинками. – Ты уже понял, как здесь непросто. Недостаточно просто верить в то, что ты изменишься. Необходимо приложить усилия, понимаешь? Если хочешь вылечиться до конца, ты должен дать волю сомнениям.

– Мне кажется, я только это и делаю, – ответил я, – постоянно сомневаюсь.

– Многие из тех, кто впервые попал сюда, не позволяли себе сомневаться, – сказал Д., понизив голос.

Бо́льшая часть группы осталась в зале, поэтому мы могли спокойно поговорить. На скамейке сидел только сгорбившийся Т. с нетронутой упаковкой крекеров с арахисовым маслом. Рукава его кардиганов были спущены, несмотря на жару. Похоже, он не собирался открывать крекеры, а тем более вступать с нами в разговор.

– Здесь поощряется не только сомнение. Просто люди тут слишком отчаянно пытаются найти ответ, но ты и сам это прекрасно знаешь.

Мне нравилось, как он изучает меня, словно я персонаж книги, человек с богатым внутренним миром. Прежде я ходил только на несколько вводных сеансов конверсионной терапии, которую мне назначили до приезда в ЛД, где психолог считал, что прекрасно понимает, что́ со мной не так; эмоции, которые я тогда испытывал, радикально отличались от того, что я чувствовал, читая хорошую книгу. В нашей церкви не поощрялась регулярная психотерапия; пастор верил: чтобы победить психическую и нравственную проблему, достаточно молитвы. Но для Д. терапия была делом привычным. Он считал, что людей нужно принимать целиком, со всеми недостатками. Мне хотелось спросить у него про любимые книги – вдруг он любит то же, что и я, – но разговоры о светской литературе были под запретом.

– Наверное, ты прав насчет сомнений, – сказал я. – Я не хочу вновь ошибиться. Я слишком часто ошибался.

– Нет, – сказал он. – Ты не похож на человека, который натворил делов. У людей, скрывающих свои проступки, особый взгляд.

Мы знали, что в группе есть бывшие педофилы, но открыто об этом никто не заявлял; лишь иногда мы слышали намеки от самых мрачных членов ЛД.

– Не хочу ничем делиться, – признался я. – Это слишком личное.

Не то чтобы я боялся признаваться в своих грехах, просто мне было стыдно рассказывать о нехватке опыта, или, если точнее, о нехватке моего участия в этом опыте. Как я мог раскрыть Д., что мой первый и единственный раз произошел против моей воли?

– Ты должен рассказать, – произнес Д., направляясь к раздвижной стеклянной двери. Он открыл ее, и в руки мне ударил поток холодного воздуха. – Это первый шаг к исцелению.

– А если ничего не получится? Вдруг это только сильнее меня запутает?

– Хороший вопрос, – сказал Д. и, на секунду обернувшись, вернулся в зал, к Смиду и всем остальным.

Смущение, похоже, было ключевым элементом на первом шаге. Благодаря этому смущению мы должны были увидеть, что вышли «из-под контроля», что нам необходимо положиться на Господа и на наставников. Вчера Смид попросил меня вспомнить, как я занимался спортом с отцом. Чувствовал ли я себя неловко? Получил ли достаточно грубых подзатыльников от отца? Искал ли любви, которую он не хотел мне давать? После нескольких вопросов я сам уже толком не помнил, что тогда чувствовал. Я и правда был не силен в спорте. И правда не любил играть в мяч с отцом во дворе. Если я и ловил брошенный мне мяч, то вскоре бросал перчатку на землю, и тот выскальзывал из ее кожаной хватки. Значило ли это, что я не наслаждался ощущением мягкой травы под ногами? Что мне не нравилось чувствовать жар солнца на лице и что голос отца не отдавался теплым трепетом в груди? Я больше не был ни в чем уверен.