Степкино детство - [30]

Таракан обогнул бревна, зашел между табуреткой деда и завалинкой, поклонился и спросил:

— О чем калякаете, почтенные?

А дед ему как ни в чем не бывало:

— Да так, промеж себя балакаем, то да се.

И уж сам спрашивает караульщика:

— А ты все караулишь, Африканыч?

— Караулю.

— Долго зажился ты! На тот свет тебе пора.

— Да уж долго ли, коротко ли, это божье дело, ты, Фокеич, ему не указчик… Что же это вы примолкли? Вон татарина не таитесь, а от меня скрываете.

— Татарин, да свой… — сказал, словно отрезал, дед. — А ты — шут тебя знает, что у тебя на уме.

Караульщик круто повернулся к деду:

— А в Сибирь? За разговоры эти? Не желаете?

А дед опять как ни в чем не бывало:

— Было бы за что! Мерещится тебе все, Африканыч. И скажет ведь эдакое: «в Сибирь»! Да ладно, и на тебя управа найдется. Таскал волк — потащат и волка.

— Мерещится, мерещится… Смутьян старый! — напустился Таракан на деда.

Он оглянул завалинку, бревна и еще пуще распалился:

— И не потеснится никто. Старому человеку места не уступят. Народ, прости господи!

— Ну тебя к шуту! — буркнул себе под нос дед. — И так постоишь. Не велика фря!

И стоит караульщик между завалинкой и бревнами, маленький, сухонький, в тяжелом верблюжьем чапане, подпоясанном веревкой. Оперся подбородком на палку и уставился, как сыч, куда-то. Из высокого воротника торчат вздернутый кверху носик и тараканьи усы. И никто не зовет его присесть, никто ему не уступает места: городовой он — не городовой, а из участка приставлен караулить слободку. И что у него на уме — кто его знает. Вон Сибирью грозится.

Все молчат. Слышно, как в болоте за Шайтанкой квакают лягушки… Ночная птица прошуршала крыльями над крышей. Степка задрал голову кверху. Дед тоже смотрит в небо.

— Звезд-то, звезд-то сколько понасыпало, мильоны! — говорит он. — Это они к арбузам, к дыням так горят. Слышь, Степашка?

И все смотрят вверх на засеянное звездами небо, на глазастую Медведицу, на задернутый белесой пеленой Млечный Путь. У каждого своя дума, у каждого своя печаль… Вот небо прочертила полоска упавшей звезды.

«Где-то она упала, — думает Степка. — Хорошо бы найти ее».

Дед зевнул, почесал кадык и сказал:

— Ну, пора, расходись по кубрикам! Налево кругом!

И поднялся с табурета. За дедом и другие поднялись.

По лунному свету на другой стороне улицы зашевелились, поползли тени расходящихся с завалинки людей — широкие и круглые, узкие и длинные.

Один Таракан остался на опустевшей завалинке. Сел на бревна и запел тоненьким, дребезжащим голосом:

Отошли мои дороги,

Отцвела моя трава…

Шилка свернулась у его ног и тихонько заскулила, точно подпевала ему.

Степка с Сусликом последние пошли по домам. Шли молча. Вдруг Степка остановился и сказал:

— Значит, идем завтра на бунт?

— Ага! А ты будешь спрашиваться у матки?

— Нет, не буду! На речку спрашивайся, на бунт спрашивайся! Ну-ко ее!

— Ну, тогда и я не буду. А ты боишься?

— Нет.

— Ну, тогда и я нет.

Дед стоял у калитки и ждал уже Степку.

— Степашка-а! Где ты запропастился? Спать!

Степка сунул ладонь Суслику.

— Прощай, Суслик.

— Прощай, Степ.

Улица опустела, уже погасли огоньки в горницах. Старая слободская луна забралась высоко-высоко, на самую середину темно-синего неба, и зыблется над пустой улицей, и обливает голубым серебром крыши домов. Глухо. Поздно. Весь свет спит.

Хорошо, что мать постелила Степке на дворе под пологом, в горницу сейчас и войти страшно. Вон дед ступил на крыльцо и сразу пропал, ровно в чернилах утонул.

Спит двор. А Степка глаз не смыкает. Накрылся столовой одеялом, лежит, не шелохнется. Боязно ему.

Где-то совсем близко завыла собака. Собаки ночью зря не воют: к покойнику это…

Может, дед скоро помрет — он ведь старый. Крошки у него уже изо рта сыплются…

Сквозь собачий лай чудится Степке чей-то одинокий плач. Может, это кулики стонут? Степка приоткрыл одеяло, чутко насторожил ухо… Нет, не кулики это. Капка это плачет, на голос завела.

Значит, померла Звонариха. А воет это Лютра ихняя.

Степка высунул голову из-под полога и посмотрел на небо. Там, застилая звезды, движется какая-то темная паутина. Это птицы кочуют, за теплые моря летят, туда, где зимы не бывает.

Степка обводит глазами двор. Черные, будто углем намазанные тени стоят на стенках горниц, перегибаются через низкие крыши. Тени похожи на людей, на птиц, на зверей. И все они со всего двора уставились на него.

Холодные мурашки пробегают по Степкиной спине. Он натягивает на голову одеяло, прижимает к груди колени и лежит, скрючившись, чутко прислушиваясь к ночным звукам… Откуда-то издалека слышна колотушка Таракана… Все дальше… Все тише… Совсем затихла…

Спит Степка. Спит двор. Спит улица. Не стучит колотушка Таракана — примостившись на лавочке, он спит, утопив голову в воротнике своего широченного чапана. Спит, свернувшись у его ног, Шилка. Вместо Таракана бессонная луна караулит слободку. Медленно обходит она улицы. Хорошо видны ей с высоты слободские дворы, хорошо слышны в тишине тяжкие вздохи и сонное бормотанье натруженных работою людей.

Спи, слободка, завтра — бунт!

Глава XIII. Зарубка на всю жизнь

Рано утром вышли ребята со двора, оба босые, а в картузах, — чтобы солнце голову не напекло.