Степкино детство - [28]

И подошел к самой горнице. Дед тоже большой, немного меньше Митюни. Зато ладный, выправка что надо. Хороший дед.

Задрал кверху козырек и выспрашивает:

— Неужто не боязно тебе одному? Да в темноте эдакой? А?

Степка по голосу деда догадался: добрый он нынче. Вот и нисколько не жалко, что прождал его так долго.

— Тоже скажешь: «боязно». Что я, маленький, что ли, — ответил Степка, вытирая пот со лба.

— Ну, гоп, прыгай, — подхватил дед Степку. — А я тебе гостинец несу, курагу. Мешок прохудился, я и того, мало-мало карабчил.

Степка соскочил на землю и пошел в ногу с дедом.

— Ой, деда! А что у нас тут было! Что было!

— Ну, что было? Должно быть, ангелы-архангелы хотели схватить старую Звонариху.

— Ай, дед, угадал. Вот молодец!

— Ну, а бабы застукали их на дворе и в амбар заперли.

Степка поднял глаза на деда.

— Да-а… Верно…

— А они из амбара убежали.

— Как убежали? Да разве они убежали?

— Ну да, убежали. Проморгал ты их со своим Сусликом. Да еще пятаки у покойника калмыка с глаз сняли.

— Да откуда ты все это знаешь, дед?

— А вот знаю. Сорока на хвосте принесла. Да я еще знаю такое, чего ты не знаешь!

— Ну что, ну что ты еще знаешь? Поймали их, что ли? Ну?

Дед мазнул Степку по носу своей жесткой шершавой ладонью.

— Не запряг, так и не нукай. Знаю, да не скажу.

— Ну и не надо.

До двора дошли молча. Дед вошел в горницу, повесил на гвоздь фуражку, весело глянул на Васену и, садясь за стол, сказал:

— А знаешь, Васена, не придется тебе отсиживать.

Васена поставила на стол миску с лапшой и быстро спросила:

— Не придется? Как так?

— Так. Крышка городовым. Каюк. Ужо на завалинке сама услышишь.

Ефим Фокеич набрал в ложку лапши, оглянулся на Степку и медленно выговорил:

— Завтра — бунт.

Глава XII. На завалинке

После ужина Степка с дедом отправились к Брыкалихе на завалинку. У Брыкалихи самый длинный дом на Безродной, четыре окна на улицу, вот потому и завалинка у нее самая длинная. Нынче там народ должен собраться.

Степка шел по темной улице, а слова деда «завтра бунт» толкались у него в голове.

В горницах светились огоньки. От них темнота на улице казалась еще гуще. В темноте гудели голоса. Много народу вышло нынче за ворота — и мужики, и бабы, и ребятишки, даже старики старые, которым лет по сто, и те вылезли.

— Да, пошумят нынче… — бормотал себе под нос дед.

— Ты что, деда? — Степка схватил его за руку. — Скажи, деда, это что такое — бунт? Ну, скажи! Я ведь очень тебя прошу.

Дед опять, как давеча, мазнул Степку по лицу и сказал:

— Много будешь знать — мало будешь спать.

Вот и толкуй с ним! И всегда с этим дедом так: буркнет какое-нибудь слово, а потом ломай голову целый день. Лешак, а не дед!

И зашагал впереди деда к дому Брыкалихи.

Там, в черноте, кто-то пыхал трубкой. Огонек трубки то пригасал, то разгорался. Из черноты показывались то меховая шапка конопатчика Мамбета, то блестящий череп Васи Трясоголового, то торчащие рожками на голове кончики платка самой Брыкалихи.

Чья-то рука пихнула вдруг Степку в грудь.

— Куда на живых людей лезешь!

Степка остановился. Это ватажницы расселись на бревнах перед завалинкой. Суслик с матерью Маринкой тоже здесь. И Платоша-повитуха тут, и Фролка брыкалихин тут, и еще какие-то — в темноте не разобрать.

— Дед, не споткнись, тут бревна! — крикнул Степка.

Деда сразу все приметили. Все его окликают. «Здравствуй, здравствуй, Фокеич. Подходи ближе. Садись».

Деда все знают. Дед всеми уважен. Ему ото всех почет. Шутка ли — Севастополь оборонять, Плевну взять, своими глазами самого Шамиля видеть? Ну-ка, есть еще такой дед на Бакалдинской? Нет такого деда на Бакалдинской. Есть такой на Выскочках? И на Выскочках такого нет. Только на Безродной у Степки Засорина он один-единственный.

— Фролка, принеси-ка из горницы табуретку Фокеичу, — приказала Брыкалиха сыну, головастому, рослому парнишке.

Ребята его дразнят: баран-башка.

— Фролка, и мне! — сказал Степка.

Весь народ засмеялся. Фролка тоже фыркнул.

— Тебе? Для чего она тебе? Ты, чай, и сидеть на ней не знаешь каким концом.

Ух, барбос этот Фролка, при всем народе подкусил! Хорошо, что темно и никто не видит, как покраснел Степка до самых ушей.

— Баран-башка! — крикнул он Фролке вслед.

Фролка вынес высокую табуретку, притоптал песок, установил табуретку всеми четырьмя ножками и сказал деду:

— Пожалуйте, Ефим Фокеич.

Потом шагнул к Степке:

— Это кто баран-башка?

— Ты.

— А это знаешь? — и Фролка сунул Степке под нос кулак.

— Да угомонись ты, каторжный! — прикрикнула Брыкалиха. — Платоша, досказывай. Ефим Фокеич, послушай вот…

Дед сел на табуретку и подался ухом к завалинке. Степка втиснулся между его колен.

А Платоша только того и ждала, чтобы ее попросили. Она облизала языком тонкие — в ниточку — губы и понесла:

— Ну вот, говорю, трое их, из себя черные, глаза вострые. Ну, мое дело бабье — криком только и взять. Ну, и кричу: «Пятки, пятки им, злодеям, режь. Кроши конский волос, сыпь его на пятки! Неповадно будет по колодцам шляться, воду травить!» А конский волос — он, ух, какой злой! Он всю жизнь на пятки ступить не даст, только подсыпь его. И, верьте, други мои, только это я крикнула, а тех, востроглазых, уж нет. Народ туда-сюда — нет. Сгинули. Будто сквозь землю провалились. И сейчас же — ну, провалиться мне на этом месте, если вру, — откуда ни возьмись, три собачки в степь убегают, и тоже черные, и глаза тоже вострые…