Степан Эрьзя - [6]

В начале зимы в Москве не так просто найти работу. Город был наводнен сезонниками, нахлынувшими из различных губерний. Несколько дней он ходил на товарную станцию Рязанской железной дороги разгружать дрова. Работа была почти даровая, больше порвешь одежды, чем заработаешь. Но к зиме вагонов приходило все меньше и меньше, так что Степан вскоре лишился и этого заработка. Москва запасалась дровами целое лето, теперь основные перевозки закончились, а отдельные вагоны, которые прибывали на разгрузку, перехватывались постоянными грузчиками, все время отиравшимися возле станций и дровяных складов.

Степан уже давно в ночлежном доме ночевал в долг. Пожилой надзиратель, у которого он все время оставлял мешок, предварительно проверил, что у него там имеется, и лишь после этого разрешил такое послабление. А в мешке были пара сменного белья, два полотенца и чистая сорочка. Когда ему за весь день не удавалось заработать ни единой копейки, он обычно рано приходил в ночлежку и заваливался на нары. Голодному не до сна, лежал просто так, прислушиваясь к гулу голосов. К ночи, когда собиралось все население ночлежки, гул становился громче. На верхних и нижних нарах то там, то тут вспыхивали огарки свечей или коптилки. Хозяйская лампа скудно освещала лишь небольшое пространство у входа. При свете огарков и коптилок играли в карты, делили собранное за день или наворованное тряпье, медяки, объедки. Поминутно вспыхивали ссоры, завязывались отчаянные драки, иногда доходило до поножовщины. «И это тоже Москва, — думал Степан, оглушенный гулом не только людских голосов, но и шумом в собственной голове — от голода. — И это тоже жизнь...» Вместе с тем ему ни разу не пришла мысль оставить Москву с ее белокаменными домами и грязными притонами, подобными этой ночлежке, и уехать к себе в Алатырь. Не приходила и не могла прийти, потому что каждая клетка его организма пылала жаждой познать новое. То, что он сейчас сидит без работы и без хлеба, по его мнению, явление временное. Он обязательно найдет работу и будет учиться...

Этими помыслами и надеждами Степан жил изо дня в день. Если где-нибудь удавалось подработать несколько медяков, расплачивался за ночлег, а на оставшиеся копейки покупал черного хлеба — фунт, полфунта — когда как придется. Особенно трудными бывали воскресные дни и вообще праздники. Правда, нищая братия в эти дни чувствовала себя сытой. Но ведь он, Степан, не нищий, он не встанет у церковной паперти с протянутой рукой. Он умирать будет голодной смертью, а не попросит куска хлеба.

По воскресеньям Степан обычно целыми днями валялся на нарах. Как-то в один из таких дней он увидел в ночлежке женщину, которую угощал однажды ужином. Она медленно шла вдоль нар и кого-то высматривала. Он хотел ее окликнуть, но не знал имени. Всех женщин тут называли Марухами. Он вспомнил, что так называл ее и отец.

Вот она подошла ближе и заметила Степана.

— Эй ты, отца не видел? — спросила она с развязной фамильярностью, свойственной особам ее положения.

— Не видел. Уже давно его не видно, — сказал Степан, опустив ноги с нар и усаживаясь на краю.

— Наверно, окоченел где-нибудь, третий день не появляется, — она скользнула глазами по лицу Степана. — Ты, парень, чего-то здорово осунулся, не хвораешь ли?

— Нет, — коротко ответил Степан.

— Ну тогда, значит, голодаешь. Признайся, ел сегодня?

Степан нахмурился и от нетерпения шевельнул плечами.

— Можешь не отвечать, и без того вижу. У меня, молодец, глаз наметанный, сразу догадываюсь, чего подавать мужчине — бабу или хлеба. — Она положила возле Степана что-то завернутое в промокшую газетную бумагу, затем уперлась обеими руками об закраину нар и подтянула свое худощавое тело, чтобы сесть. — Мужчина, когда голодный, сердитый, — продолжала говорить она, — а женщина — наоборот. Этим она здорово похожа на собаку...

Степан молчал. Она между тем достала из-за пазухи короткой ватной куртки полбутылки водки и нарезанную ломтями краюху ржаного хлеба. Затем развернула промокшую бумагу, где оказался довольно большой кусок оттаявшего студня.

— Какая жалость, весь развалился, он теперь досмерти невкусный, — сказала она, скривив тонкогубый рот в брезгливую улыбку.

Степан с жадностью смотрел на хлеб и студень и мучительно думал, как быть: принять угощение или отвергнуть? Ведь он прекрасно знал, что вся эта еда куплена на деньги, заработанные прошлой ночью где-нибудь в закоулках Хитровки. И в то же время мучительно хотелось есть. Со злости махнув рукой (он давно убедился: если в животе пусто, голова соображает туго), Степан от водки отказался, а хлеб и студень съел почти весь. Женщина довольствовалась небольшим ломтиком хлеба, от которого отщипывала маленькие кусочки после каждой порции водки.

— Вот ведь купила для отца, а выхлыстала сама. Пусть теперь попостует, коли шляется неизвестно где. — Она немного помолчала и потом как-то настороженно и испуганно спросила: — А все же где он может быть, ведь третий день, а?..

Выпитая водка не давала ей сосредоточиться на чем-то одном, хотя и важном для нее. Через минуту она, уже смеясь и ластясь к Степану, надтреснутым гортанным голосом ворковала: