Степан Андреич «медвежья смерть» - [2]

— Как же нету, Степан Андреич? — говорю я. Спать мне не хочется — сыро на болоте, туманно, холодно. — Как же нету конца? Есть конец. Кончатся леса — степь пойдет.

— Степь? — удивляется Степан Андреич. — Какая такая степь?

— Ну, степь. Ровная такая земля, трава там одна растет, а деревьев и совсем нет.

— А чем же там люди живы, раз лесу нет? — недоверчиво говорит Медвежья Смерть.

— Хлеб сеют.

— Хлеб? Да, хлеб, — соглашается Степан Андреич. — Сеют, значит, хлеб. Этим и сыты. Понимаю.

Он долго задумчиво вглядывается в огонь, медленно разглаживает бороду, потом строго смотрит на меня и говорит:

— У нас хозяин медведь, а у них кто?

— У кого у них, Степан Андреич?

— Ну, в этой, в степи-то? У нас один зверь, а у них, поди, другой. Медведь вот, скажем. Он без лесу ведь жить не будет. Кто же у них там главный?

— Ну, кто! — говорю я. — Ну, наверное, волк.

Степан Андреич недоверчиво смотрит на меня, медленно, с сожалением покачивает головой.

— Серая у них жизнь. Шли бы к нам. Места для всех хватит…

Мы долго молчим. Степан Андреич что-то думает, шевелит губами, пристально посматривает на меня, будто хочет что-то сказать.

Потом он глубоко вздыхает и, глядя в сторону, нерешительно говорит:

— Чего я хочу вас опросить… Правда, чтб ли, будто есть на свете медведи белые? Совсем будто белые, как кипень? — Он смущенно улыбается и даже крякает. — Болтают у нас на деревне всякое, не переслушаешь…

— Верно, есть, — говорю я. — На севере водятся.

Степан Андреич суетливо начинает усаживаться, придвигается поближе к огню, смотрит на меня во все глаза.

— Белые?

— Белые.

— Совсем белые или только с подпалинами? С пятнами?

Я рассказываю про белых медведей, а Степан Андреич слушает, даже приоткрыв рот, ахает, качает головой и, как бы ужасаясь, приговаривает:

— Вон оно что! Окажи на милость! Ах, в рот те шило!

Бесшумно и быстро проносится над костром, над самой землей серая неясыть, дико и хрипло вскрикивает, шарахается, запрокинувшись на один бок, и пропадает во тьме.

Костер наш совсем заглох. Давно спят наши собаки, посапывают, дергают лапами во сне.

Скоро уж, наверное, и светать будет.

Степан Андреич неторопливо достает свою залатанную холщовую котомку, вытаскивает хлеб, завернутый в тряпицу, бережно разворачивает. Сыромятный ремешок, которым была увязана котомка, он держит в крупных желтых зубах, ощетинив густые и жесткие усы. Осторожно разламывает он краюху хлеба, прячет одну половину обратно в котомку, а другую снова делит пополам — себе и мне.

— Пожуй-ка хлебушка, — говорит он и ловко бросает в рот сухие крошки с черной, истрескавшейся лададги.

— Вот бы его посмотреть, белого-то, — широко улыбаясь, говорит Степан Андреич и передними зубами впивается в ломоть хлеба. Он жует неторопливо, круто двигая челюстями, борода его ходит из стороны в сторону, усы шевелятся и раздуваются.

— А много вы медведей убили на своем веку? — спрашиваю я.

Степан Андреич старательно прожевывает хлеб, шумно, как лошадь, глотает.

— Много. Тридцать два положил, а вот теперь тридцать третий меня, наверное, положит. Тридцать третий у меня в череду. А это медведь тяжелый. С зимы, с самых Филиппок, с поста, водит он меня. Все не дается.

Степан Андреич стряхивает с бороды крошки, как-то грустно ухмыляется.

— Ну, я тоже не тороплюсь. Помереть-то еще успеется. Бойся, не бойся, а без року нет смерти…

— А что, разве тридцать третий медведь роковой?

Степан Андреич молча кивает. Я улыбаюсь, а Степан Андреич, пожав плечами, небрежно говорит:

— По-нашему это, по-деревенскому. Уж не знаю, правда ли, нет ли. Не знаю.

Просыпается Цыган. Он вскакивает, с шумом отряхивается, швыряясь сухими еловыми иглами и подходит к хозяину. Помахивая тугим кренделем набок поваленного хвоста, он умильно заглядывает в глаза Степану Андреичу.

— Ладно, ладно, — ворчит Степан Андреич, искоса посматривая на Цыгана. — Сначала заработай. — И, сняв с головы кепку, он шлепает Цыгана по глупой умильной морде. — Пошел, пошел, не проедайся!

2

Я проснулся от холода, от сырости.

Рассвело. Лес уже не страшный, а какой-то серый, скучный, холодный. Туман висит под самыми кронами тихих деревьев. На болоте, позади густого осинника, нудно скрипит сойка.

Я окоченел, осип, отлежал руку, и она стала как деревянная. Шевельнешь пальцами, и сразу будто раскаленные иголки вонзаются в кончики пальцев, колют в локоть, щекочут, обжигают. Я начал растирать холодную, неживую руку, и от моей возни и сопенья проснулись собаки. Степан Андреич поднял с котомки голову, сел, медленно почесывая бороду, протяжно зевнул.

— О-о-ох, хо-хо, господи, спаси и помилуй…

Ну, теперь можно и в путь, пока прохладно, не жарко.

Степан Андреич надевает котомку. Мы вскидываем за плечи ружья и, в последний раз осмотревшись — не забыли ли чего, — полегоньку трогаемся. Собаки, весело помахивая хвостами, бегут впереди, вприпрыжку спускаются с поросшего брусничником изволока. Мы сходим с песчаного крутого «острова» на болото. И сразу почти по колено уходит нога в мягкий зеленовато-желтый мох. Степан Андреич идет впереди, и я вижу, как при каждом его шаге земля под ним колышется и ходит точно на пружинах.