Степан Андреич «медвежья смерть» - [3]

Крупная, как орехи, клюква щедро рассыпана по болоту. Ягоды сидят на тоненьких, точно волосок, стебелечках, но стебелечков не видно, и кажется, что это просто кто-то шутя разбросал по пышному мху спелую, отборную клюкву.

Степан Андреич круто сворачивает то вправо, то влево — обходит одному ему приметные провалы — «окна» в болоте. Я иду за Степаном Андреичем след в след. На таких поворотах земля совсем уходит у меня из-под ног, под сапогами чавкает и хлюпает вода, и расходятся по зелено-желтому мху мягкие живые волны — зыблется, качается, волнуется тонкая пленка на болоте, — того и гляди, прорвется под моей ногой.

Мы идем уже часа полтора. Уже солнце взошло над болотом и жарко печет плечи и спину. Ельник становится гуще, чаще, то и дело дорогу- нам загораживают павшие осины. Какие-то коленчатые травы, высокие, как деревья, раскинули свои пышные, зонтичные макушки. В душном, сыром воздухе пахнет прелью и мятой.

Но вот, наконец, тверже стала земля под ногами. Кончилось болото, и мы вышли в густой, непроходимый и темный лес.

И сразу же, точно он давно поджидал нас здесь, из кустов шеметом выскочил заяц. Высоко подбрасывая длинные задние ноги, он сделал несколько прыжков, остановился и сел, шевеля ушами. Я сорвал с плеча ружье. Но не успел я даже приложиться, как Степан Андреич смаху шлепнул ладонью по стволам моего ружья и сердито сказал:

— Чего еще? Чего? Иль дробь дармовая? Нашел тоже кого бить! Ты бы еще кошек принялся по деревне щелкать. Охотник…

Заяц, как пуля, стрельнул в кусты, приложив уши к спине, сверкнув белой пуговицей хвоста. Только его и видали.

С досадой опустил я свое ружье.

— Все-таки какой ни на есть, а зверь, — сказал я, сердясь на Степана Андреича. — Второй день уж ходим по лесу, а толку никакого.

Степан Андреич усмехнулся.

— Это заяц-то зверь? Какой же это зверь — одни уши!

Вдруг где-то справа высоким фальцетом тревожно и звонко тявкнула собака. Раз, другой, третий. Лай подхватил еще один— низкий и злой — собачий голос, потом откликнулся третий. Лес огласился разноголосым яростным хором. Теперь уж и Степан Андреич одним махом сорвал с плеча ружье, переломил его пополам и в какую-нибудь секунду перезарядил оба ствола.

— Клади жаканы, — злым хриплым топотом быстро проговорил он. — Медведя подняли! Это тебе не заяц!

Будто ветром, лай пронесло куда-то вправо сквозь чащу деревьев и кустарников.

— К выселкам пошел! — прохрипел Степан Андреич. — Заходи от Белого ручья! Краем болота! Перехватим у Елочной поляны!

И он с неожиданной ловкостью и быстротой, перебирая своими кривыми, как у таксы, ножками, бросился куда-то влево, в самую чащу валежника, бурелома, осинника.

— Андреич, куда ты? — закричал я. Я был первый раз в этом диком лесу и никогда даже не слыхал ни о Белом ручье, ни о Елочной поляне. — Подожди, Андреич!

Я кинулся следом за ним. Прямо грудью лез Степан Андреич в самую гущину, ломал, крушил кусты, ловко нырял под упавшие деревья, кидался в заплетенные паутиной и диким хмелем ежевичники.

— Куда тебя чорт несет! — заорал он, вдруг увидев меня — Белым ручьем обегай! — Лицо его было все в паутине, из растрепанной бороды торчали сухие веточки и листья. — Краем болота к выселкам пошел, не слышишь, что ли?! Заходи с морды!

— Каким еще там ручьем! — закричал я. — Не знаю я никакого ручья! С морды…

Степан Андреич махнул рукой, оскалился и, выругавшись, ринулся дальше. А я за ним.

Ветки хлестали меня по щекам, я спотыкался и падал, разбивая коленки, в кровь царапая руки. Ружье мое то и дело цеплялось за сучья то ремнем, то курками. Я ничего не соображал, ничего не понимал и только изо всех сил старался не отстать от Степана Андреича. А он был уже далеко.

Лишь по треску и шуму догадывался я, куда мне продираться, в какую сторону.

Собачий лай вдруг послышался где-то совсем рядом. Мне показалось, что лай приближается. Закрыв локтем лицо, я полез напролом, работая ружьем, как дубинкой.

Наконец я выскочил на большую поляну, густо заросшую пестрыми цветами и высокой сочной травой. Поперек поляны, преграждая путь, лежала сваленная бурей толстая сосна. Красная, сухая ее хвоя взметнулась над травой, как пламя.

Степан Андреич уже подбегал к сосне. Легко, как белка, он вскочил на круглый золотой ствол и, взмахнув руками, спрыгнул и пропал, точно провалился сквозь землю. И в ту же минуту, с треском раздвигая кусты, на поляну выскочил медведь. Пегий, косматый, толстый. Медведь остановился, тряхнул головой и неуклюже, вихляясь и переваливаясь, побежал через поляну и снова пропал в кустах. А следом за медведем, как дробь, пронеслись через поляну собаки — Шарик, Мураш, Цыган.

Только тут я вспомнил, что в руках у меня ружье, что в каждом стволе лежит по патрону бездымного пороха. В каких-нибудь двадцати шагах от меня по открытой поляне на самом виду пробежал медведь — косматый, живой медведь, а я стоял, разинув рот, неподвижный, как пень.

Прозевал, прозевал медведя!

А что же Степан Андреич? Куда девался Степан Андреич? Почему он не стрелял?

Я подбежал к сосне и одним махом перескочил через чешуйчатый ее ствол. В густой зеленой траве, подмяв под себя фиолетовые колокольчики, ничком лежал Степан Андреич. Он лежал, как мертвый, широко разбросав руки, и только ноги его, как будто связанные подколенками, были как-то нелепо вывернуты и плотно сжаты.