Первое время он всем и каждому показывал бумажку с предписанием выделить ему участок из бурьяновских земель, вместе со всеми работал в степи и заискивающе улыбался встречному и поперечному, беспокойно подмаргивая левым глазом.
— Ничего, советская власть, — повторял он, — советская власть… она всякого на ноги поставит, она знает, что делает.
Потом он почувствовал себя увереннее, чаще стал заглядывать в комнезам, в поле же показывался редко и все больше разъезжал по окрестным хуторам.
— Что мне земля! — объяснял он жене, толстой, расплывшейся Добе. — Работай да работай… это не для меня. Раньше спину не гнул, сам был хозяином, и теперь тоже найдется занятие неприбыльнее. Не дожить им…
Несколько дней назад он побывал в Блюментале — большой немецкой колонии — и приобрел там молодую гнедую кобылку. По пути из Блюменталя он завернул в районный центр Гуляйполе, где застраховал лошадь на триста рублей. Всю дорогу Юдл похлопывал кобылу по сильной шее и игриво толкал ее то носком, то каблуком. Он был в хорошем настроении, что, вообще говоря, случалось с ним не часто.
«Пятая страховка, — подсчитал он. — Тыщонка с лишком, можно сказать, в кармане. Жди, пока они напашут на тысячу! — Он глумливо осклабился. — Ничего, у меня они больше взяли, чтоб им жизни не видать».
Он пнул лошадь носком в живот и пустил ее вскачь.
«Веселей! Две с половиной сотни чистой прибыли на дороге не валяются!»
Ночью, улегшись на широкую деревянную кровать, Юдл хлопнул жену по спине и тоненько захихикал, шевеля черными усиками.
— Справляемся понемножку, а? Придвинься-ка поближе… Нет, паши с ними землю, хи-хи…
Чуть рассвело, Юдл верхом на купленной кобыле погнал в Святодуховку, на воскресный базар.
Продав гнедую за три сотни бывалому барышнику, он на том же базаре за сорок рублей купил дряхлую клячу той же масти.
В Бурьяновку он возвращался уже под вечер. На костлявой спине старой клячи было жестко сидеть, трясло, Юдл в кровь стер себе зад.
— Околела бы тут, на дороге, так нет… — выходил он из себя. — У-у, шкура!.. Больше пяти дней ты у меня не протянешь, будь ты проклята! — И коротким обрезанным сапожком злобно ткнул ее под селезенку.
Гнедая коротко заржала.
Кругом в поволоке летних сумерек колыхались поля созревающей пшеницы, мигали синие глазки васильков, шелестел пырей, далеко-далеко простиралась степь с ее колосьями, цветами и травами, за которыми не видать было ни межей, ни дорог.
Гнедая рысила по пыльному шляху, раздувала ноздри и время от времени тихо ржала, отзываясь на голоса далекого табуна, на запах конского щавеля и на пинки седока.
Подскакивая на остром лошадином хребте, Юдл погрузился в невеселое раздумье.
«Коллектив… Все Хонця мутит, чтоб ему провалиться. Э, ничего они со мной не сделают…»
Он снова саданул кобылу в живот, и она пошла спотыкающимся галопом.
Этой ночью, когда Хонця стоял на выгоне, гнедая, страшно отощавшая, ковыляла среди перевернутых пустых яслей. Она часто опускала большую, мосластую голову, тыкалась мордой в сухой кизяк, в котором копошились черные жучки, обнюхивала его дрожащими, липкими ноздрями и, прихрамывая, переходила на другое место.
Еле перебирая ногами, она доплелась до пустого корыта. Ее желтые зубы бессильно стучали по сухому дереву, черная нижняя губа моталась, как тряпка. Так она стояла довольно долго, пока не задремала.
Вдали, в полувысохшем заболоченном ставке, заквакали лягушки; их унылые голоса тоскливо отдавались во всех закоулках ночного хутора. Гнедая тяжело тряхнула костлявой головой и пустила сквозь зубы вязкую струйку слюны.
Кваканье лягушек, должно быть, напомнило ей о зеленых ночах, о запахе чабреца на травянистом лугу, о ячменной соломе и отрубях. Она шумно вздохнула, понюхала вокруг, но не нашла ни травинки, ни соломинки.
И вдруг до ее слуха донесся странный рокот и стук. Гнедая вздрогнула всем телом, шарахнулась от корыта и наставила уши.
Вместе с тарахтением жаток из ночной степи несся аромат скошенных колосьев и свежей травы. По черной губе кобылы потекла слюна, живот еще больше запал. Острый запах сжатых колосьев и конского щавеля сводил ее с ума.
Гнедая тяжело мотнула головой и пустилась вскачь по конюшне. Она металась среди пустых яслей, била задними копытами глиняные стены и отчаянно, жалобно ржала.
Лежа на своей широкой деревянной кровати, Юдл Пискун услышал грохот в конюшне. Он поспешно сунул голые ноги в сапоги с низкими, широкими голенищами и без штанов, в одних полосатых подштанниках, накинув на плечи бурку, вышел в сени. Там он зажег жестяной фонарь и отворил дверь в конюшню.
Гнедая повернула голову, избоченилась и с коротким приветственным ржанием побрела к Юдлу. Дрожащими голодными ноздрями она обнюхала полы его бурки, словно надеялась найти там горстку овса, клочок свежей травы или хотя бы сухого бурьяна, влажным языком лизнула хозяину руку и снова тихо, сдавленно заржала.
Юдл, в бурке и полосатых подштанниках, исподлобья, прищуренным глазом, смотрел на кобылу.
— Все еще не окочурилась? Будь ты проклята! — Он сплюнул, прикусил нижними зубами кончик тонкого уса и ткнул гнедую кулаком под морду. — Холера сопатая! — прошипел он.
