— Шла бы к нам, а? Мать тебе постелет… Что ты тут будешь валяться одна? — Он помолчал, выжидая, потом прибавил: — С месяц назад одного из ваших насмерть уложили на выпасе…
Элька усмехнулась.
— Бывает… Ничего, я умею стрелять. Спокойной ночи, Шефтл! — И она тихо затворила окно.
Шефтл, словно охмелевший, в каком-то смятенье, весь растревоженный, побрел к своему дому.
Элька погасила лампу и снова подошла к окну, вглядываясь в синеватую мглу.
„Что я в нем нашла? — спрашивала она себя. — Почему меня так тянет к этому упрямому парню? Ведь до утра бы с ним просидела, проговорила бы всю ночь напролет…“
Упрямый… Может, потому он ей и нравится, что так упорно стоит на своем, а может, потому, что за его упорством ей слышится и одиночество, и беспомощность, и ребяческая простота. „Вот его бы переубедить, на нем испробовать своп силы! — подумалось Эльке. — Из такого парня может со временем выйти дельный председатель колхоза, толковый хозяин…“ А наверно, думалось и о другом, о сердечном, смутно и тревожно, как думается каждой молодой девушке. Ей, выросшей здесь, в степи, были по душе его мужиковатая сила, гулкий топот его босых ног, его крепкие, натруженные руки…
Она стояла у окна довольно долго, чувствуя каждой жилкой, каждым мускулом, как по телу разливается блаженная усталость. Сейчас у нее было очень хорошо на сердце, очень, очень хорошо. Наконец она ушла в сени, повалилась на соломенную подстилку и мгновенно уснула.
Сквозь сон ей послышался сильный шум. В самом деле кто-то громко стучался в наружную дверь и кричал.
Элька вскочила на ноги и отворила дверь. В сени вихрем влетела Рая, Хонцина жена.
— Где он?! А ну-ка, где он, мой Хонця, чтобы ему провалиться?
— Что, что случилось? — испуганно спросила Элька, схватив ее за руки.
— Пусти, сука! Снюхалась, паршивка, мужиков приехала отбивать! У-у, стерва…
Элька отступила к стене и несколько секунд стояла, словно окаменев. Потом сказала дрожащим от обиды голосом:
— Гражданка, Хонця в Ковалевске, он ушел за трактором. Перестаньте кричать!
— В Ковалевске? А зачем это люди ко мне в окошко стучали? Ах, проклятый!.. Постучали и рассказали про хорошие дела! Срам перед детьми…
Элька подошла к женщине совсем близко.
— Я вас очень прошу, не кричите. — Она изо всех сил старалась говорить спокойно. — Хонця еще с вечера ушел в Ковалевск. Можете поехать туда хоть сейчас и там на него кричать.
— Сука! — всхлипнула женщина, и Эльке вдруг стало даже как-то жалко ее. — Паршивка ты! Мы тебе покажем…
Еще долго после этого на хуторе лаяли растревоженные собаки, и Эльке так больше и не удалось уснуть в эту ночь.
12
На рассвете хлынул дождь. Он затопил траву во дворах, прибил к земле кустики полыни, стегал по низким вишенникам и по грязно-желтым мазанкам. Еще немного и, казалось, жалкие домишки размокнут, глинистые стены развалятся на куски и рухнут в грязь. По сумрачной, пустынной улице с шумом струились ручьи; булькая и пузырясь в заросших травою канавах, они несли теплую дождевую воду к ставку.
Под застрехами собирались заспанные хуторяне. Они озабоченно поглядывали из-под накинутых на головы мешков на улицу, на степь, уныло переговаривались.
— Зарядило, видать, надолго…
— Весь хлеб погниет…
Додя Бурлак свернул покореженными пальцами толстую козью ножку, провел по бумаге языком и сплюнул.
— Будь она проклята такая жизнь!
Со стрех сбегали струйки воды, падали в лужи. На лужах вздувались большие мутные пузыри. К окнам, скучно жужжа, лепились мухи.
— Дай, Додя, и мне на цигарку, — сказал Микита Друян, закручивая книзу усы. Он всегда так делал, чтобы было похоже на Буденного. — Когда не надо, хлещет, как назло… И ведь, сколько я помню, всегда так: не одно, так другое, и сколько бы ты ни трудился, все псу под хвост… Нет, как ни крути, в Веселом Куте все же по-другому, вот я вам что скажу. Все же не руками, а машиной… — И Микита вопросительно глянул на Калмена Зогота, ожидая, что тот скажет.
Они с малых лет жили бок о бок, и Микита Друян знал Калмена Зогота за исправного хозяина и вообще толкового, совестливого человека. Если б Калмен Зогот пошел в колхоз, он, Микита, сделал бы то же самое, даже не задумываясь. Но раз Зогот не торопится, значит, и ему лучше подождать. Должно быть, Зогот что-то знает…
— Хуже не будет, — заметил старый Рахмиэл, присаживаясь рядом с Зоготом на завалинку.
— Кому как, — в раздумье отозвался Калмен Зогот. — Не знаю, в другой колхоз, может, и стоит, если бы, как вот она вчера говорила, с трактором… Но пока У них не то что трактора, ломаной подковы в хозяйстве не найдется. Что же за расчет?
— А в Веселом Куте какое счастье? — ядовито буркнул Риклис.
Додя Бурлак вытащил из кармана красный мешочек с махоркой и протянул Миките.
— Зря ты, Риклис! Погляди вон за балку — у них уже вся без малого пшеница убрана.
— Что ж ты не записываешься?
— И запишусь, у тебя не спрошу.
— Видно, она таки заморочила тебе голову!
— Ага, и его, значит, к молодой потянуло, — подхватил Риклис и плюнул в лужу.
— Да-а, девка во! К такой потянет.
— Огонь-девка! В отца пошла!
— Да, бондарь умел не только бочки набивать…
— И чего брехать? Закурили бы лучше, — унимал хуторян Додя Бурлак и, взяв у Микиты мешочек с махоркой, стал всех угощать: — Берите! Самосад хороший, крепкий. Вот Микита скажет. Верно, Микита? Ну, кому еще. налетай!
