Стена над Бездной - [20]

— Клеймёный раб! — воскликнул Эвмен, хлопнув ладонью о стол.

— Ага. Беглый клеймёный раб, скрывающий клеймо или шрам от срезанного клейма.

— Какой наблюдательный критянин нам попался, — с улыбкой проговорил Эвмен.

— Не совсем. Он сначала утверждал, что особых примет не заметил. Это я напрямую задал вопрос про волосы. Так, кольнуло что-то, вот и спросил.

— Молодец! От скромности не умрёшь. Что ещё узнал?

— Дальше — проще. На восточных воротах стража видела такого человека. Он вошёл в город незадолго до заката и уехал за полночь. Верхом на осле.

— Эх, надо бы запирать ворота на ночь, — посетовал Эвмен.

— Какой смысл? Можно и по реке уйти и морем.

— Ладно, дальше что?

— В описи въезжающих никакого Эвтиппа нет. Назвался, конечно же, другим именем. Покинув город, поехал по дороге в Лавазантию.

— Эх… — снова огорчился Эвмен, — время потеряли… Если бы сразу, могли бы перехватить.

— Да, — кивнул Гнатон, — если он так на осле и ехал, то добрался до города как раз сегодня или ещё вчера.

— Ничего, мы всё равно его найдём с такой-то приметой.

— Если он не лежит где-то в кустах с перерезанным горлом, — возразил Гнатон.

— Да, это было бы неприятно и весьма осложнило бы задачу. Но нам ничего другого не остаётся, надо искать. У меня для тебя тоже есть важная новость.

Когда Эвмен рассказал помощнику о своей встрече с Меджеди, Гнатон присвистнул.

— Никому ни слова, — предупредил архиграмматик, — даже если Гефестион к тебе с раскалёнными клещами подступится.

— Это и ежу понятно, — кивнул Гнатон.

Эвмен сел в кресло, глазами пригласил присесть помощника. Гнатон занял соседнее.

Архиграмматик долго молчал. За окном шумел город. Гнатону вспомнилась Пелла, где по ночам были слышны всплески капель в клепсидре. Здесь не так. Новый город Александра с самого своего рождения даже ночью не смыкает глаз.

— Он уехал в Лавазантию… — задумчиво проговорил Эвмен, — и в деле замешан Клит… Скверно, очень скверно… Был бы кто другой… Но Лавазантия…

— Полагаю, мы думаем об одном и том же человеке? — осторожно напомнил о себе Гнатон.

Эвмен поднял на него глаза. При тусклом свете масляной лампы, зажжённой с наступлением сумерек, Гнатон рассматривал свою ладонь. Тыльная сторона её была изуродована ожогом. Такое же «украшение» имелось и на второй руке. На людях Гнатон всегда старался скрыть ладони от досужего взгляда и уже выработал удивившую Анхнофрет привычку прятать руки за пазуху хитона. Ожогами его «наградил» египетский неугасимый огонь. Случилось это при Камире, где помощник архиграмматика оказался в числе отряжённых с Филотой служителей царского грамматеона.

Прежде Гнатон был писцом, помощником Диодота из Эретрии, который заведовал дворцовыми дневниками. Едва ли не единственный свободный среди царских рабов и вольноотпущеников. Именно Диодот его приметил в Македонии и привлёк на службу в грамматеон. За большой каллиграфический талант, особенно удивительный тем, что Гнатон специально чистописанию никогда не учился. По злой иронии судьбы выдающийся каллиграф теперь вообще едва мог писать, от былой чуткости пальцев не осталось и следа. К счастью, боги одарили его не одним талантом.

— Об одном и том же? — рассеяно переспросил Эвмен, — да… Думаю, да.

Он сгрёб со стола палочку для письма, повертел пальцами.

— Мне ехать? — спросил Гнатон.

— Да, — кивнул Эвмен, — возьмёшь с собой Филонида. Если что-то нароешь, без промедления пошлёшь его ко мне. Я не могу поехать, тут много дел.

Гнатон кивнул.

Филонид, сын Зота, критянин, был царским скороходом, знаменитым тем, что как-то пробежал за день тысячу триста стадий[28].

Гнатон встал и шагнул к выходу.

— Стой, — сказал Эвмен, — если подтвердится, никому ни слова. Даже Филониду. Скажешь ему, чтобы передал мне: «Всё подтвердилось». Если выяснится иное, тогда распишешь подробно.

Гнатон кивнул.

— Да, ещё кое-что. Тебе может помочь Антигона. Это рабыня, захваченная в Дамаске. Обратись к ней.

— Она в его свите? — спросил Гнатон.

— Его любовница. Может знать многое, если не всё. Он перед ней любит спьяну похваляться своими подвигами.

— Хорошо, — ответил Гнатон и вышел.

Он уехал в ночь. Когда стихли перестук копыт и недовольное ворчание Филонида, Эвмен, ещё слабый и вымотанный за день, собрался было ложиться спать, но его побеспокоили.

Вошёл Иероним и сообщил, что какой-то финикиец добивается встречи с царём.

— Ну, пригласи его, — устало вздохнул архиграмматик.

Вошедший финикиец выглядел, как… финикиец. Ничего особо примечательного в его облике не было. Одет неброско, но и небедно. Он низко поклонился, едва не коснувшись лбом пола, и замер в таком положении.

— Поднимись, уважаемый, — попросил Эвмен.

Финикиец не разгибаясь, извернулся, взглянул на архиграмматика и вновь уткнулся глазами в пол.

— Здравствуй тысячу лет, великий царь Александр!

Эвмен и Иероним переглянулись. Финикиец говорил на своём родном языке. Эвмен его активно изучал и разобрал приветствие. Даже смог ответить.

— Ты ошибся, уважаемый, я не царь.

Финикиец снова извернулся и посмотрел на Эвмена чуть испуганно, частично разогнулся и попятился. Посмотрел на Иеронима.

— Он главный над писцы, — подсказал ему Иероним на финикийском, — большой человек. Царь слушать он.