Стеклянная тетрадь - [25]

— Конечно, — он потянулся за кошельком, покашливая от табачных клубов.

Женщина приняла от него напиток пунцового цвета с дольками персика и поднесла соломинку ко рту. Всё у неё было при всём: крупные губы на рельефном лице, полные волшебной влаги глаза, платье в обтяжку, пропечатавшиеся сквозь нежную ткань сосцы. Кадола видел её как–то по–особенному отчётливо и почти ощущал её физически, хоть ни разу не притронулся даже к её руке. Пальцы его мелко дрожали, бокал в руке постукивал донышком о пепельницу, где давно затухла забытая сигарета. А вокруг кричали лица. Разные лица. Пьяные лица. Пьяные стекляшки глаз. Длинные спутанные волосы, похожие на жирных червяков. И между этими лицами то и дело появлялись в окрашенном дыму гладко выбритые черепа. Слышался смех визгливых женщин в жадных руках.

Кадола не спускал глаз с соседки. Она положила ногу на ногу, юбка её поднялась, туго обтягивая ягодицу. Сильная женщина. От одного взгляда на неё сердце сжимается в комок. Не настоящая женщина, а открытка для туристов.

Возле её лица появились три головы «ирокезов». Лысые головы, только чёрные щёточки волос через выбритые затылки тянутся. На щеках намазаны губной помадой кресты и звёзды. Рукава на куртках обрезаны, нитки болтаются… Они что–то шепнули ей на ухо, и Кадола услышал её грудной смех. Она тряхнула головой и рассыпала волосы по лицу, пышные такие волосы, с искусственной сединой. Ответила что–то с улыбкой и кивнула на Кадолу.

— Не беспокойся, слюник не станет возражать, — услышал Кадола голос одного из «ирокезов».

Второй бритый наклонился к нему, подмигнул.

— Ты ведь уступишь нам девочку, слюник?

В следующее мгновение Кадола ощутил на лице густой плевок.

На несколько секунд всё пропало: музыка, цветастые пятна сигаретного дыма, бурлящая толпа. Не слышался трёхголосый смех «ирокезов». Кадола почувствовал себя крохотным комочком слизи, слизняком, тараканом, мухой, но не человеком. И твёрдый каблук башмака раздавил его. Он разорвался, лопнул, вытек, превратился в лужу, стал чужим этому миру. Ему сделалось страшно. Страх ощутился, как прикосновение льда к коже в жаркий летний день.

За что такое унижение? Неужели жажда окунуться в чувственный мир карается подобным образом?

Дрожащей рукой Кадола вытер лицо и медленно открыл глаза. Рядом никого не было. Женщина ушла с «ирокезами», а толпа продолжала колыхаться под шквал музыки. Страх, охвативший Кадолу, казался необъятным и нестерпимым. У страха были синие шершавые руки, глаза в красных прожилках, гладкая фиолетовая голова, беззубый рот с кислым запахом вина. Великолепная женщина ушла и унесла с собой первый мужской день, от которого Кадола ждал совсем другого.

Дома Кадолу рвало. Рубашка стала мокрой, руки скользили по унитазу, оставляя грязные следы. Взрослость обернулась чудовищной шуткой, приняла образ обмоченного чучела. Не столь приятной оказалась взрослость. И женщины, которые ходят с бритыми ублюдками, они тоже взрослые, они тоже отвратительны. От них тошнит, потому что бритоголовые справляют на них нужду в постели, а они, продажные красавицы, улыбаются и ловят урину ртом… Потому что есть деньги, на которых держится мир взрослых.

А куда деваться? Уйти куда? Где находится мир, не знающий власти денег, любви за деньги? Где отыскать землю, не тронутую пошлостью и хамством? Есть ли такое где–нибудь?

Дети перестают быть детьми, торопятся сунуть руки под юбки сверстниц, пуская слюни от волнения, но не находят там ответа. В поисках выхода из скучного мира взрослых людей, они наталкиваются на душные пьяные кабаки и теряются там. До конца дней им предстоит делать одно и то же, потому что они пустились в странствия по давно нахоженным дорогам, где повсюду висят одинаковые вывески, лишь подмалёванные разными цветами, а позади выстраиваются приодетые манекены, растопырив руки, словно животные на задних лапах, животные во фраках, животные с портфелями в руках, животные за огромными столами, животные в мягких перинах.

Но Кадола оказался упрям.

Несколько дней он посещал притон, надеясь снова встретить красивую женщину с искусственной сединой в причёске. Он пил. Он блевал. Он умирал и ненавидел себя за баранье, никому не нужное упорство.

Однако пришёл день, и он увидел в кабацком дыму тонкую фигурку, очаровавшую его однажды.

— Вы не помните меня? — он положил внезапно ослабевшую руку на её плечо.

— Нет.

Кадола замялся. Ему казалось, что оплёванного человека невозможно забыть. Нельзя не узнать. Ведь это позор, а людям свойственно запоминать позор, свой и чужой.

— Несколько дней назад я… брал вам выпить… но…

— Ах, — она выпустила дымное кольцо, — вспомнила, цыплёнок. Гнус тебе нагадил слегка, извини, тут такое случается. Зачем же ты опять пришёл? Не для тебя такое место. Здесь, когда плюют тебе в лицо, принято отвечать ударом ножа, а ты… Что ты здесь делаешь?

— А вы? — он взглянул ей прямо в глаза. — Вы ведь такая красивая.

Она долго смотрела на него в упор и молча цедила сигарету.

— Красивая, говоришь? — Она пальцем сбила пепел с сигареты. Она знала, чего он хотел, такой молоденький, и ей не составляло труда дать ему это. Только зря он тут появился, ведь Гнус мог опять завалиться не во время.