Стеклянная тетрадь - [21]

И он внезапно разрыдался на глазах у всех Женщин, Богинь, Самок, Девочек С Бантиками. Разрыдался потому, что понял он, чего раньше не понимал. Бог его оказался бездушной деревянной куклой. Материнское тепло, к которому он тянул свою слабенькую мальчишечью шейку, оказалось недосягаемым. Не было такого тепла, а была лишь только мечта о нем. Лживая, как всегда, память превратила родительскую ласку и нежность в волшебную силу, способную избавить от любых забот, напоить чудодейственным отваром из обнадёживающих слов, после чего забьют сильные родники в организме… А ведь нет! Враки! Выдумки!

— Всё будет хорошо, сынок, всё образуется. Вот увидишь.

И ничего не менялось. Каждая клеточка неподвижно стояла на своем поганом месте. Но Серёжа успокаивался на время и верил, что жизнь менялась из–за родительских поглаживаний по голове в лучшую сторону…

Обманывала мама. Жестоко обманывала.

— Ма–ма! — надрывно закричало пространство вокруг него.

— Ма–ма! — заколотилось обезумевшее сердце.

— Ма–ма! — мольба о помощи прорвалась сквозь утомлённое тело.

— Ма–ма! — застонал он, и женские руки обвили в ответ его шею.

— Это я, Сеpёженька.

— Мама? — спросил он в темноту.

— Наташа, — прошептало в ответ, и он обнял её, прижался лицом к любимому телу и позабыл о блуждающем в тёмной комнате кошмаре. Сколько спокойного материнского тепла излучает Женщина! Значит, не нужна Мать, чтобы получить это. Или же дело в том, что Мать живёт в каждой Женщине? Сколько убаюкивающих песен слышится в её голосе. Сколько очередных надежд вселяется в душу. Сколько новой лжи.

Вокруг распускалась ночь. Бархатные лепестки её выворачивались из несуществующего чёрного бутона, подобно беззвучным волнам мягкой материи.

Всяческие насекомые заверещали во тьме, и в костре зашипели сырые ветки. В прыгающем красном свете появилась рыжая морда кобылы с белой полоской на лбу и мохнатой гривой. Морда была живой, но казалась плюшевой, и мокрый нос её с широкими мягкими ноздрями смешно и по–доброму шевелился.

Простучали за костром колёса электрички, проползли жёлтые квадратики мутных окон, и какие–то люди унеслись прочь от уютного костра. Или не электричка это, а трамвай?

Да, последний трамвай с грохотом промчался по улице. За окном в шелестящей листве притаилась ночная тишина. Уснул город. Только Сергей не спит, которую ночь подряд не спит. Глаза широко раскрыты, разглядывают потолок. Мысли не слушаются. Всегда послушные, они, дети его мозга, теперь перестали подчиняться. Они вышли из–под контроля, вытаращили глаза, распустили толстые рыхлые языки. Они жили уже не в голове, а вокруг неё, совершая самостоятельные движения в пространстве. Мысли тонконогими паучками вскарабкались на потолок, сгрудились там мохнатой массой и расковыряли трещины. Посыпалась штукатурка, и грохот её падения в ночной тьме показался взрывом. От звука содрогнулись стены, с шумом и пылью вывалились кирпичи. В образовавшиеся дырки брызнула густая небесная синева, и ворвавшиеся в комнату искорки звёзд зазвенели, как рассыпанные медные монеты. Небо лилось, заполняло прохладными тягучими волнами комнату, и из них вдруг вынырнула Женщина. Это была Мать. Она бережно несла на вытянутых руках младенца. Она поднялась над синим океаном, и луна окатила её молочным светом, чтобы очертить прекрасные формы лица и тела.

— Не покидай меня, сынок, — сказала Мать младенцу, и Сергей Павлович понял, что в теле ребёнка на её руках скрывается он сам. Он чувствовал в детских пальчиках свои будущие руки, в тонких ножках слышал пульсиpование зреющих мышц, а в сердце различал сжатый бутон нераспустившегося ещё времени.

— Не покидай меня, ибо ты оставишь тогда свою природу, мой мальчик, — продолжала Мать, — природу, которая приходится тебе пищей и воздухом. Ты провалишься в болотную трясину, и она сожрёт тебя вместе с миллионами неведомых тебе чудесных черт человека. Останься со мной, останься во мне…

И младенец внезапно потянулся к Матери, смешно обнял её доверчивыми пухленькими ручонками и принялся спускаться к её чреву. Тело материнское распахнулось, и Сергей увидел, как ребёнок исчезает внутри, будто он таял. Обволакивающее тепло Матери захватило его. Он закрыл глаза и пошептал:

— Мама…

— Спи, миленький, — приблизились к нему глаза, и он узнал Наташу.

— Хорошая моя, — шепнул он, — милая, чудесная…

— Что с тобой, Сеpгуля? — она тронула губами его ухо.

— Добрая моя, за какие такие грехи послала тебе судьба мою беспутную душу?

Комната ответила глухим молчанием.

— Неужели я не способен ни на что хорошее в жизни? — Сергей обтёр взмокший лоб ладонью. — Для чего встречаю я людей? Зачем становятся они мне близкими? Почему женщины заставляют меня верить, будто я их глубоко и навечно люблю? Зачем обманывают меня? Какая же это любовь, когда руки нетерпеливо тянутся к женским грудям, а губы мои ищут женский голос в полураскрытом рту?

— Странно ты рассуждаешь. Можно подумать, что ты погубил всех женщин на свете своим неукротимым любовным нравом.

— Не всех. Может быть, даже очень мало, может, ни одной. Я не считал… Но ведь чтобы болела совесть, достаточно и этой одной. Для меня две–тpи женщины, с которыми я имел любовную связь, превратились в бесчисленную армию. Армия вошла ко мне в мозг с целью извести меня, сжить со свету, засадить в тесную комнатку психбольницы. Человеку не надо тысячу раз убить, чтобы превратиться в убийцу. Не требуется обокрасть всех повстречавшихся прохожих, чтобы стать вором. Достаточно одного раза. А иногда хватает одной лишь мысли, чтобы до самой смерти нести бремя неискупимой вины.