Стеклянная клетка - [34]

В пять минут шестого, когда за окном промелькнула рыжая Халлиха, Магдольна уже гладила. Халлиха приметила краешком глаза утюг у нее в руках, но почти уже прошла мимо, пока осознала все значение этого.

— Как, вы не на работе? — вернулась она с вопросом и, так как Магдольна, видимо, не слышала, повторила: — Что случилось? С добрым утром, вы сегодня не идете?

Тут только Магдольна Гомбар подняла удивленный взор: кто это окликает ее с галереи в пять утра.

— Доброе утро, — разглядев Халлиху, с подчеркнутой любезностью поздоровалась она, — ой, что же это я хотела вчера вечером вам сказать… ну, не важно. Что случилось? Да так, дела, отгул на сегодня взять пришлось. А вы идете уже?

Халлиха помедлила, но, поскольку та углубилась в свое занятие, попрощалась со всей сердечностью. Но Магдольна Гомбар знала: Халлиху все утро будет мучить любопытство: о чем это, якобы «неважном», хотела ей сказать соседка вчера вечером и что за дела удерживают ее нынче дома. При этой мысли Магдольна слегка повеселела: будучи сама роста небольшого, она терпеть не могла дородную толстуху Халлиху — и еще за то, что, стоит повысить голос, она уже тут как тут, просит для вида одолжить что-нибудь по хозяйству.

Управясь с глажкой, она в шесть разбудила детей. Старшенькую водили в детский сад, младшего приходилось еще таскать на руках, но садик и ясли были, по счастью, друг возле друга и по дороге на трамвай. В полседьмого вышли, Магдольна захватила сумку — зайти на обратном пути за покупками. Около восьми вернулась, убрала постели, вынесла ковры на галерею, развесила их на решетке, намазала мастикой и натерла полы, намочила детское белье, вытерла пыль, полила цветы, обмахнула ковры веником, смоченным в нашатыре, снова постелила, когда выветрился запах, расставила мебель, перемыла посуду, оставшуюся с утра и со вчерашнего вечера, уложила выглаженное белье в шкаф, подтерла напоследок плиточный пол на кухне, наскоро опять помылась и, надев платье поприличней, подхватила сумку и побежала к Юли.

Юли создает человека по своему образу и подобию, тогда как Густав отпуском своим воспользоваться не умеет

Магдольна Гомбар не любила Юли, хотя та была ее приятельницей, ни разу, однако, не задумываясь, как же совмещаются две эти не очень совместимые вещи. Когда-то они жили вместе, снимая комнату; вместе с год проработали на ткацкой фабрике, но Юли, особа разбитная и практичная, к тому же еще смазливая, обучилась шить и стала частницей, сойдясь с Ади Клингером из пивной на улице Элемер (вон куда захаживала, очень характерно для нее); Клингер этот, перейдя официантом в модный второразрядный ресторанчик в Буде, «Золотую щуку», и начав один огребать чаевых не меньше, чем они вдвоем с Густи зарабатывали, купил своей подружке швейную машинку, и та засела дома. Разрешения у нее не было, зато работы — навалом. Всем на свете обзавелись, от телевизора до холодильника, зажили не хуже других. Но Юли осталась непременной частью и Магдольниного существования: было кому завидовать и кого хаять. То оказывалась она недосягаемым образцом, то последней тварью, смотря по настроению. Густи же, наоборот, неуклонно, независимо от настроения старался ее очернить, считая злым гением жены и величая не иначе как отпетой шлюхой. (Магдольна, положим, прекрасно помнила, что высоконравственное это мнение ничуть не мешало мужу в свое время приударять за ней; правда, Юли, какой непутевой и отпетой ни была, если уж на нее «найдет», дружбу все-таки ставила выше и показала Густи фигу, однако особой благодарности к ней Магдольна не испытывала, подозревая не без оснований: дружба дружбой, но, приглянись он ей по-настоящему, увела бы глазом не моргнув.) Упомянутое платье шилось не к именинам — больно нужно, все равно они мужнины, не ее, хлопоты только лишние из-за всей этой суеты; просто Юли на днях позвонила на фабрику: готово, мол, можешь в субботу забирать.

Там, у Юли, все и началось (а не у Юли — так, значит, раньше, когда Магдольна взяла отгул, а у нее получило лишь новый толчок), потому что именно там ощутила в себе Магдольна перемену, которая столь ее смутила, ибо вернула в состояние непривычное и, казалось, давно позабытое, ей больше не грозившее; похоже было на легкий жар или слабое опьянение: какое-то смешливо-беззаботное, приподнято-хмельное настроение. В чем причина, трудно объяснить; одно ясно: не возьми она отгульный день тайком, не взбунтуйся (тем самым) против своей женской доли, не уйди в отпуск словно и от семейной жизни — ничего подобного не случилось бы. Виновато тут было, конечно, и новое платье, и сама Юли с настырной своей болтовней — вообще, наверно, все: и голубое небо, и плывший с улицы зной, лето с его пряными, буйными ароматами, которые перебивали даже городскую вонь. Юли она застала в выходившей на дворовую галерею задней комнате, где ее подружка оборудовала себе мастерскую: «салон», по ее выражению; здесь стояли швейная машина, стол для раскроя, трельяж; всюду бумажные выкройки, пестрые заграничные модные журналы. Сама Юли сидела на столе в одном бикини и, поскольку была близорука, в очках (что Магдольна каждый раз отмечала про себя с удовлетворением, ибо очки Юли старили), настежь распахнув окно и дверь, будто бы из-за жары, но больше, чтобы выставить напоказ, на всеобщее обозрение жильцов и фланировавших по галерее мужчин, на лившийся в комнату яркий солнечный свет свои девически стройные формы: длинные загорелые ноги, упругий живот и груди, нескромно приподымающие узкую полоску лифчика, которая мало что и прикрывала… — и Магдольне представились собственные отяжелевшая грудь и живот в складках; хорошо им, нерожавшим, подумалось с горечью, кому не пришлось носить, выкармливать двоих, как ей. Спрыгнув со стола и сняв очки, Юли поцеловала Магдольну со словами: «Ну-ка, раздевайся, быстро, давай примерим».