Стекло - [50]

В мисочке насыпаны ягоды – омчатан, гит, иннамта – и Хозяин зачерпывает горсть, кладёт в рот, жуёт. А ты чего не берёшь, говорит Тыкулче, и тот послушно берёт несколько ягодок, а Хозяин посмеивается, посмеивается, хитро-хитро глаза щурит. Потом вдруг хмурится, стирает улыбку с лица и говорит: худо стало, Тыкулча, худо. Как Стекло с севера пошло, всё хуже и хуже. Раньше я всеми землями владел, отсюда и до самой большой воды, что летом, что зимой сендуху санями мерил, всех животных братьями считал, в каждом человеке сына или дочь видел. А сейчас едешь-едешь, и никого, только статуи стеклянные стоят. Раз не заметил, врезался в одну, нарты поломал, три дня потом домой добирался. Вижу, вижу, что удивлён, ну так чай я не облако, сквозь Стекло не проеду, потому и врезался, ну да речь не об этом. Речь о том, что раньше для меня границы никакой не было, а теперь – есть. Белое было, белое есть, белое впереди, а я ехать не могу, нарты стоят, собаки упираются. Что там такое, спрашиваю, а они мне: нельзя туда, нельзя. Ну да они глупые, собаки, я их стегаю, палкой охаживаю, а они стоят как влитые, ни шагу дальше.

Вот это меня и тревожит, Тыкулча, это и беспокоит. Нет места в сендухе, где мне ходу нет, хозяин я здесь, всё могу, всё умею, всё имею, а теперь не так это, значит, там – не сендуха уже, а что-то другое, что и мне неизвестно, а тебе и подавно. И ведь бросил я собак, сказал: паситесь пока здесь, и шаг ступил, и второй, а потом понял – и так не могу, не пускает, нет мне теперь хода к воде, только возвращаться. И я поехал было прочь, собрался уж, приготовился, собакам доброе слово сказал, как чую: приближается кто-то, далеко ещё, но сендуха, она мне шепчет, шепчет, всё знаю, всех вижу, а тут люди, но не такие, как ты, а другие люди, пришлые, из чужих краёв, и идут прямо на меня, ко мне, за мной. И смотрю я на них и думаю: подожду, посмотрю поближе, и сел ждать. Дня четыре они ещё шли, останавливались, говорили, молчали, хмурые, понурые, пустые какие-то, знаешь, вот ты полный, например, хотя ничего у тебя-то и нет – ни семьи, ни друзей, а всё равно полный, будь я абас, выпил бы до дна, а тут ничего нет, оболочки бредут, поживиться нечем, и только один полный из всех, причём чем полный – незнамо, ничего не могу разглядеть, непроглядная тьма внутри, уголь и дёготь.

И вот они всё ближе, ближе, и мне, Тыкулча, не по себе стало – никогда такого не было, тысячу зим живу и тысячу зим ничего подобного не чувствовал, а тут вдруг не по себе, и я спрятался, стою белый на белом, никто не учует, никто не увидит. А они идут, и идут, и мимо меня идут, один за другим, гуськом, в спины друг другу смотрят. И проходят через эту стену невидимую, точно и нет её, и идут дальше, а я вслед им смотрю: вон оно, вот, куда человек может войти, а я, Хозяин сендухи, – не могу, не могу.

И смотрю я им вслед, и вдруг первый останавливается, и прочие за ним. А он оборачивается и прямо на меня смотрит, и вдруг улыбается и руку поднимает, мол, здравствуй, прости, что сразу не приметил. Да ты вообще меня приметить не должен был, думаю я и не понимаю, помахать ему в ответ или стоять – белое на белом. Но пока я думал, он уже повернулся и снова пошёл вперёд, и прочие – за ним. Час, второй, третий, и вот нет их уже – пропали в пустоте, растворились в мареве.

Вот ты умный, Тыкулча, скажи мне, кто это был, куда они пошли, чего им надобно. Не знаю, отвечает Тыкулча, а что он ещё может сказать. Но они вернулись, добавляет он. Вернулись оттуда. Хозяин качает головой: я не видел, как они возвращались, ты уверен? Да, отвечает Тыкулча, я точно знаю. Я нашёл двоих – один мёртвый в схроне, второй привязан к стеклянному дереву, а значит – вернулись. Может, это ещё как туда шли, спрашивает Хозяин. Может и так, соглашается Тыкулча. Или нет, говорит Хозяин. Или нет, соглашается Тыкулча.

Они молчат, Хозяин жуёт ягоды, Тыкулча смотрит на огонь, уже потухающий в очаге. Видишь, говорит Хозяин, как выходит, вы, люди, просто уйдёте, кто на юг, кто на север, все дороги вам открыты, нет у вас ни цепей, ни пут. А я тут останусь – на юг не могу, на север тоже, и останется у меня пятачок снега, а после и его не останется, и не будет больше у сендухи Хозяина, да и самой сендухи не будет. И мне же не себя жалко, мне ничего, мою плоть разрезали и варили, кровью землю поливали, душу во тьме держали, мне ни один шаман не чета, я был, есть и буду, коли не здесь, так на небе. Мне жён жалко – куда они, к кому, как. Куда Окко-Эн пойдёт, её нежные руки и иглы вдеть в ушко не умеют, она для ублажения. Куда Вакат-Ваал пойдёт, она же холода боится и жары пугается, и небо ей давит, и земля её тянет, ей бы всё сидеть да вышивать, да чтобы тишина вокруг. Куда Ив-Нэвыт пойдёт, она, конечно, сильная, и сеть сплетёт, и рыбу поймает, и почистит, и сварит, но людей больно не любит, как видит человека, так прячется сразу, не хочет ни видеть, ни слышать, ни запах чуять. Ну а про Нынран и вовсе что сказать, старая она, её бы на покой, пусть себе на покрывалах лежит и трубку покуривает.

Это её время, говорит Тыкулча. Усмехается Хозяин в усы, качает головой. Кажется, что её, а на деле не её. Время Нынран – это когда снег метелью поднимает, когда ты в тёплой яранге сидишь, а снаружи стихия бушует, когда олени только и делают, что спят да ягель жуют, суровое время, но бурное, страшное, беспокойное. А нынешняя зима – это не время Нынран, это белая тьма, это тишина, какой быть не должно, и после неё не придёт время для Окко-Эн, и время для Вакат-Ваал, и время для Ив-Нэвыт. После неё ничего не придёт, всё закончится, закруглится, завершится. Не будет больше ни зимы, ни весны, ни лета, ни осени, ничего не будет.