Стекло - [40]

Мы же шли против естественного движения вещей, с юга на север, в самую зиму, в чудовищный холод, в стеклянный ад. Мы не чувствовали ветра, мы не знали сомнений, мы не соблюдали законов, и это могло не понравиться Хозяину, как бы мы его ни называли.

Каждый день нашего путешествия можно было засчитать за год. Где-то далеко старели наши женщины, росли наши дети, умирали наши родители. Где-то далеко нас давно признали мёртвыми, и, если бы мы даже вернулись, нас бы изгнали обратно, потому что нам не стало бы места ни там, ни здесь.

Потому что мы действительно мертвы, думал я, вот что имел в виду Проводник. Мы мертвы.

10. Коснись

В тот день, когда она впервые коснулась Стекла, стояла жара. Горизонт плавился и растекался, минареты двоились в глазах, и город походил на дикобраза, с каждой иголки которого вопил муэдзин. Она сидела в шезлонге на широком балконе и смотрела на солнце через тёмные очки. Ей было хорошо. Впервые в жизни никто от неё ничего не требовал, никто её не подгонял, никто не унижал. Солнце, обычно жалящее и жарящее, казалось в этом свете ласковым, а о былых обидах напоминало только немного саднящее плечо – она всё-таки прилично расшибла его, упав на пристани.

Она поймала себя на мысли, что за целый день ничего не придумала. Воображение ни разу не занесло её в тщетную супергероику, в образ сильной женщины, на вражеские позиции, во тьму Преисподней. Она была здесь и сейчас, и это «здесь и сейчас» оказалось именно тем, что она хотела бы себе вообразить, будь в этом необходимость. Она плавала в солнечном ничто, в солёном воздухе – и всё пропадало, тонуло, растворялось. Она вспомнила самое страшное из чудовищ, порождённых сном разума, – обгоревшего человека, который дотрагивался до её кожи, оставляя на ней ошмётки плоти и слизи. Она целовала его безгубый рот и чувствовала, как ему больно, но не могла остановиться, потому что он притягивал её к себе, прижимал и дышал ей в лицо жареным мясом, и больше всего её пугала не реальность происходящего, а то, что ей нравился этот запах, и ей хотелось вгрызться в его плоть, отщипнуть кусок щеки, шеи, носа, чего угодно.

Фу, фу, она прогнала воспоминание – именно воспоминание, а не альтернативную реальность, замещающую собой подлинник. Никогда больше ты не будешь вспоминать об этом, девочка, ни за что.

Он появился на балконе, одетый в футболку и джинсы, босиком, необыкновенно стильный и пахнущий модным парфюмом. Она знала подобные запахи только смешанными со старческим разложением – ими душились пожилые бизнесмены, искавшие утешения на проспекте Шлюх. Но исходящий от него аромат был чист, и в какой-то момент ей даже показалось, что это его естественный запах, но потом она вспомнила название парфюма и улыбнулась то ли сама себе, то ли ему.

Пойдём, сказал он, пора.

Что пора, спросила она.

Ты увидишь.

И она поднялась, и пошла за ним – как была, в чёрном купальнике и широкополой шляпе, которую он вручил ей несколько дней назад, сказав: береги голову, она тебе ещё понадобится. Внутри дома было темно, особенно по сравнению с наружным солнцем, но шляпа ей очень нравилась, снимать её не хотелось, и она не стала этого делать, хотя поля постоянно задевали края дверных проёмов. А проёмов было множество – комната, комната, коридор, ещё комната, лестница, ещё лестница, комната, узкий проход и так далее, они шли и шли куда-то вниз, и спуску не было конца. Дом расширялся по мере поглощения ими пространства, и количество комнат постепенно переходило в бесконечность: каждое новое помещение выходило в два, шестнадцать, тридцать два, шестьдесят четыре новых, и она знала: потеряв его спину, она никогда не сумеет выбраться из этого лабиринта.

Но она безоговорочно ему доверяла. Нельзя было не доверять человеку, относившемуся к ней так – ласково, по-дружески, без малейшего сексуального или эксплуататорского подтекста. Это доверие обрушилось на неё внезапно – на третий день пребывания в его доме. Оно заместило собой все чувства, которые управляли ею изначально – страх, боль, неприязнь, отвращение, опаску. Просто она проснулась и поняла: если она до сих пор жива, если она спит на мягкой перине и по утрам ей приносят завтрак в постель, если он играет с ней в шахматы, зачитывает интересные новости из утренней Сети, рассказывает истории о своём детстве, то надо броситься в это счастье, не портить его постоянно напряжёнными нервами и попытками найти второе дно.

Это Баба, сказал он на второй день и показал ей огромного мужика с пудовыми кулачищами. Если кто-то обидит тебя, просто скажи Бабе, и от обидчика ничего не останется, даже мокрого места. А если меня обидишь ты, спросила она. Он улыбнулся: он и меня не пощадит, поверь.

Баба оказался ужасно глупым и таким же добрым. Он не удалялся от неё ни на шаг, когда она выходила, а выходила она почти каждый день, и всячески старался услужить. Однажды он даже приготовил ей кофе, и она тайком вылила получившуюся бурду с балкона, чтобы не обидеть здоровяка – отдельного умывальника или унитаза в комнате не было, а Баба наверняка спросил бы, понравилось ли ей, и забрал бы потом чашку, чтобы отнести на кухню (собственно, так он и сделал). Она попросила Бабу рассказать свою историю, и он рассказал – сбивчиво, неумело и откровенно стесняясь, но явно будучи не в силах или не вправе отказать.