Статус. Почему мы объединяемся, конкурируем и уничтожаем друг друга - [74]

Наше странное путешествие уже свело нас с тремя массовыми убийцами: Эллиотом Роджером, Эдом Кемпером и Тедом Качинским. Амбициозные, уверенные в своем праве на то, чтобы с ними обращались как с высокостатусными личностями, все трое также пережили длительный и серьезный опыт унижения. Унижение, как мы знаем, – крайнее психологическое проявление обесценивания, «эмоциональная ядерная бомба», которая может вызвать «уничтожение личности» и привести к глубокой депрессии, суицидальным намерениям, психозу, вспышкам ярости и острому тревожному расстройству. Унижение также считают движущей силой тех, кто совершает убийства чести, рассчитывая возвратить утраченный статус с помощью насилия. Именно это мы видим в предвоенной Германии – падение в грязь, но не человека, а целой нации.

В преддверии Первой мировой войны Германия была самым богатым и высокоразвитым обществом Европы. По мнению историка профессора Ричарда Эванса, немецкие «капиталистические предприятия отличались беспрецедентным размахом и степенью организации». Германия производила две трети стали на Европейском континенте, добывала половину угля и генерировала на 20 % больше электроэнергии, чем Италия, Франция и Великобритания, вместе взятые. Многие отрасли немецкой промышленности – химпром, фармацевтика, энергетика – занимали ведущее место в мире; ее корпорации, среди которых были Siemens, AEG, BASF, Hoechst, Krupps и Thyssen, славились превосходным качеством изделий. Даже немецкие крестьяне были необыкновенно успешны: в Германии собирали треть мирового урожая картофеля. С начала XX века в стране стал быстро расти уровень жизни. Когда началась война, считалось, что германские супермены одержат быструю победу – фантастический триумф на Восточном фронте и быстрое завоевание Польши подкрепляли эту уверенность. Даже когда Германия, шокировав всех, неожиданно объявила о поражении, ожидалось, что условия мира по Версальскому договору будут щадящими.

Но вышло иначе. «Немцы были не готовы к таким условиям мира, на которые вынуждена была согласиться Германия», – пишет Эванс. Германию принудили признать себя «единственным виновником» конфликта и взять на себя ответственность за его последствия. Это означало потерю гигантских территорий в Европе, отказ от всех колоний, передачу в руки победителей огромного количества военного оборудования, в том числе всех немецких подводных лодок, уничтожение шести миллионов винтовок, более 15 тысяч аэропланов и более 130 тысяч пулеметов, а также согласие на серьезные ограничения военной деятельности в будущем, в частности Германии разрешалось иметь не более шести линкоров и предписывалось полностью отказаться от авиации. Немцам предстояло выплатить сумму, сегодня эквивалентную 300 миллиардам фунтов[56], в виде репараций и понести большие материальные потери – например, расстаться с 24 миллионами тонн угля. Разрушительную экономическую блокаду Германии предполагалось продолжить. «Положения Версальского договора единодушно воспринимались в Германии как несправедливое унижение нации».

Но этим дело не ограничивалось. Немцы должны были не только покрыть расходы всех противников на войну, но и оплатить собственные. Правительство, ожидая репараций и прибылей от захваченных промышленных регионов, а вовсе не необходимости расплачиваться самим, печатало и тратило деньги соответствующим образом. Поражение спровоцировало настолько кошмарную гиперинфляцию, что доходило до смешного. Цены росли с такой скоростью, что владельцам магазинов приходилось писать их на досках мелом. По сообщениям газет, граммофон, стоивший пять миллионов марок в десять утра, пять часов спустя стоил уже 12 миллионов. Чашка кофе в заведении могла стоить пять тысяч марок, когда вы ее заказывали, и восемь тысяч, когда заканчивали ее пить. В августе 1922 года один американский доллар стоил около тысячи марок, к декабрю 1923 года он стоил 4 200 000 000 000 марок. Рабочие увозили зарплаты на тачках. Все это влекло за собой еще большее унижение: когда Германия не выплатила в срок назначенные репарации золотом и углем, французы и бельгийцы оккупировали главный промышленный район страны, Рур, чтобы силой взять то, что им причиталось.

Как все это могло случиться? «Отчаяние и непонимание прокатились по высшим и средним классам немецкого общества, как взрывная волна, все чувствовали себя одинаково, – пишет Эванс. – Германию грубо выкинули из списка Великих держав, покрыв ее позором, который немцы считали незаслуженным». Германия была великой, и немцы это знали. Они смотрели на разрушенную иерархию и сплетали вокруг нее лестную для себя историю, где их поражение было подстроено могучими злыми силами. Высшие военные чины утверждали, что оказались жертвами «тайной демагогической кампании» предателей. Настало время сплетен, обвинений и праведного гнева. Перед Первой мировой войной национальная культура вошла в состояние сплочения и не вышла из него, даже потерпев позорный разгром. Германия «оставалась в постоянной боевой готовности; в состоянии войны с собой и с остальным миром, поскольку шок от Версальского договора объединил практически весь политический спектр в непреклонной решимости избавиться от основных положений этого договора, вернуть утраченные территории, прекратить выплату репараций и снова сделать Германию главенствующей державой Центральной Европы».