Статус документа: окончательная бумажка или отчужденное свидетельство? - [9]
От первых бюрократических универсалий документ отличает не только эпистемология (ведь ни дело, ни бумага явно не отсылали ни к доказательству, ни к подтверждению истины, хотя постоянно использовались и для того, и для другого), но и абстрагирование от канцелярской конкретики, будь то материальность листа бумаги или предметность манипуляций с ним. В то же время «бумажный» и «деловой» следы были включены в культурный порядок производства документа[36], став одними из важнейших условий его возможности наряду с правом документального письма на реальность.
Бюрократический перформатив
Если трактовать письмо с точки зрения французской теории, что значит — последовательно выявлять и артикулировать его связь с властью[37], то именно бюрократические письмена окажутся одной из наиболее удобных площадок для реализации письменного проекта эпохи современности. В России, где реформы Петра I стремительно разрушили монополию церкви на письменные технологии[38], а канцелярский язык самым непосредственным образом повлиял на формирование языка литературного[39], вопрос о статусе и цензе административного письма — политическом, культурном, эпистемологическом — приобретает особое значение.
Истоки политизации канцелярской бумаги, превращения ее в квинтэссенцию бюрократической власти я бы искала в особого рода перформативности (и ее институциональном оформлении) — превращении письменных отправлений администрации в полноценное, полноправное и законодательно обоснованное государственное действие. Очевидно, тесная связь государственного управления и письма, тождественность письменной операции и административного действия не были изначальными, как и не были обязательными, проработанными в деталях или же моментально усвоенными чиновниками. Порядка ста лет прошло с того момента, когда Петр I повелел вести запись государственным делам, до превращения бумажной работы в практическую и дотошно регламентированную законом основу деятельности российских администраторов. Понимание того, как происходило сращивание письма и административной активности, важно для реконструкции генеалогии российской бюрократической документности.
В допетровской системе делопроизводства можно различить медиальное основание для разделения административных усилий: писали, как правило, низшие служащие (дьяки и подьячие), а высказывались — бояре, которые нередко «при весьма здравом и остром разуме, писать, однако ж, не умели, и некоторые с трудом подписывали свое имя»[40]. Запись имела техническое, вспомогательное значение. Стабильной и обязательной фиксации сказанного на письме не происходило, а письменные действия приказных служителей не регламентировались законом. Само письмо еще не было «открыто» властью в качестве технологии управления, а потому не являлось предметом специального государственного интереса.
Принцип регулярности, провозглашенный Петром I как «новый принцип государственности»[41], стал стержнем бюрократического порядка и одним из оснований для превращения письма в универсальный способ администрирования. Перевод государственного действия в формат записи — это петровская формула рациональной власти: «Того ради изволяет его царское величество, всякие свои указы в Сенат и в Коллегии, також и из Сената в Коллегии ж отправлять письменно; ибо как в Сенате, так и в Коллегиях словесные указы никогда отправляемы быть не надлежат»[42].
Стратегические функции, открытые и закрепленные в это время за «лабораторией письма»[43], размещались в диапазоне между «протоколом» и «инструкцией». «Протокол» с начала XVIII века «надлежало чинить» всем государственным действиям, а совершать эти действия требовалось согласно правилам, утверждаемым «инструкциями, и регламентом, и указами». Возможность контроля — пожалуй, первая официальная функция канцелярской записи и способ инвестирования в бумагу власти. Письмо фиксирует действие, лишая его свободы. В Петровскую эпоху начали записывать должностные действия не только в узком сенатском кругу[44], но и повсеместно: «…как в Сенате, так в войсках и губерниях всем делам чинить протоколы…»[45]. Введение обязательного протоколирования определило государственные приоритеты в континууме «устное — письменное»: теперь все чаще и чаще письменное действие опознавалось в качестве «настоящего», полноправного, официального. Формировался принципиально новый тип административной деятельности — действие в соответствии с письменным предписанием («…не производить дела без письменного указа»[46]). Письменный текст использовался для упорядочивания рутины государственного администрирования: «Всем, в Сенате пребывающим, места иметь по списку, кто после кого написан в определительном указе»[47]. Письменная регламентация оказалась удобным способом осуществления тотальной и гомогенной бюрократической власти на всем пространстве империи: «Воеводе всех подчиненных своей провинции… по Гос. Уложениям и уставам содержать»[48].
Изменение политико-эпистемологического статуса письма способствовало росту законодательного интереса к бумажной стороне работы администраторов. В
