Статус документа: окончательная бумажка или отчужденное свидетельство? - [127]

Если бы я знал, что такое электричество,

Я сделал бы шаг, я вышел на улицу,

Зашел бы в телефон, набрал бы твой номер

И услышал бы твой голос, голос, голос…

Но я не знаю, как идет сигнал,

Я не знаю принципа связи,

Я не знаю, кто клал кабель,

Едва ли я когда-нибудь услышу тебя, тебя, тебя…[573]

Мир предстает герою Гребенщикова как хаотический набор переиначенных цитат и иных знаков коммуникации. Телефонный номер именно в своем качестве «квазидокумента» свидетельствует о том, что социальности как единого режима существования человека больше нет и быть не может. По ходу песни чувство отчужденности героя от общего коммуникативного пространства усиливается настолько, что даже сам номер, который все-таки отсылает к этому пространству, теряет определенность. Прежде чем назвать последнюю цифру «6», герой «вспоминает» вместо нее последовательно меняющиеся буквы русского алфавита (эта замена цифры буквами неожиданно напоминает старую практику записи номеров, зафиксированную в стихотворении Тарковского «Звездный каталог»[574]).

Типа:

2–12–85–0а

2–12–85–0б

2–12–85–0в

2–12–85–0г

2–12–85–0д

2–12–85–0е

2–12–85–0ё

2–12–85–0ж

2–12–85–06 — это твой номер, номер, номер…

Песня Гребенщикова, при всей ее ироничности, зафиксировала принципиальное изменение социокультурной ситуации. Начиная со второй половины 1980-х годов телефонный номер в России быстро перестал восприниматься как «квазидокумент», однозначно удостоверяющий личность человека. Произошло это как по социальным, так и по техническим причинам.

7

Эрозия советской социальности в 1960–1970-е годы привела к расслоению публичной сферы на «совсем открытую» (официальные собрания и разного рода мероприятия, проводимые для показухи, для начальства и т. п.), «полуоткрытую» (повседневная жизнь на работе) и «совсем закрытую» (неофициальная культура, система блата и неофициальных связей, иные формы теневой экономики); в последнем случае возникали странные феномены «непубличной публичности»[575]. В этих условиях телефонный номер как «квазидокумент» быстро терял определенную семантику, так как указывал на разные уровни связи, разнородные типы социальных «валентностей» того или иного жителя СССР. Однако социально-психологическая значимость телефонного номера как «маркера» связи с определенным человеком сохранялась и усиливалась — из-за того, что любые личные отношения в СССР воспринимались как основа подлинной (а не «парадной», отчужденной по своей сути) социальности.

Перестройка привела к радикальному изменению советской публичности. Некоторые ее структуры, сложившиеся в 1970-е годы, были воспроизведены, хотя и mutatis mutandis, в постсоветских условиях[576]. Личные отношения в России и сегодня влиятельнее институциональных контактов. Но вот эмоционально окрашенный «культ» этих отношений исчез, а с ним и фетишизация телефонных номеров и телефонных разговоров. Кроме того, в 1990–2000-е годы на Россию стали оказывать влияние общемировые процессы медийного «наступления» на сферу приватного[577].

В 1994 году петербургские поэты и критики Алексей Машевский и Алексей Пурин, обсуждая в форме переписки «из двух углов» пути развития современного (на тот момент) стихотворства, сравнивали с телефонным разговором не стихотворение вообще, а лирическое стихотворение уходившего века. Телефон стал на глазах историзироваться[578]. Не случайно оба собеседника в самом начале своей «переписки» согласились с тем, что на смену телефону приходят новые средства коммуникации («На очереди электронная спутниковая связь…» — заметил Пурин в первом же письме), и будущая русская поэзия, как они предполагали, может быть, окажется аналогичной общению с помощью этих устройств.

Техническими причинами эрозии «квазидокументности» телефонного номера стало не только появление новых средств связи, но и изменение существовавших на тот момент. В конце 1980-х и в 1990-х годах в России распространились телефоны с кнопочным набором. Это оказало влияние на практику запоминания номеров. Для набора цифр на диске нужно «держать в голове» весь номер, и именно в цифровом выражении, для кнопочного набора необходимо помнить скорее последовательность движения пальца по клавишам. Еще больше снизило роль памяти в сохранении телефонного номера появление «карт памяти» в стационарных телефонных аппаратах и распространение мобильной связи: все номера, даже номер любимой/любимого, могут быть теперь сохранены в базе данных, поэтому помнить их не обязательно.

Начиная с 1980-х годов семантика называния телефонного номера в поэзии стала быстро меняться. Два пути ее развития могут быть определены как субъективизация и историзация.

Субъективизация — это введение дополнительных, «подпорочных» мотивировок семантической связи между номером телефона и человеком, которого этот номер должен обозначать. Самая простая и экспрессивная форма субъективизации — отказ от называния «правдоподобного» телефонного номера и превращение номера в иконический знак. Эта тенденция зародилась, по-видимому, еще в позднесоветской культуре и некоторое время сосуществовала с рефлексией телефонного номера как отчужденного сочетания произвольных цифр. Всего через год после песни Гребенщикова «212–85–06» появляется песня группы «Пикник» «Телефон» (1986, музыка и стихи Эдмунда Шклярского). Состоящий из одних нулей номер телефона — метафора самоощущения героя, который из-за любовной размолвки чувствует себя несуществующим. Ситуация «Звездного каталога» выворачивается наизнанку: