Статист - [11]

Почему леса? Не люблю я степей. Степь располагает к разгульности.

Лес к постоянству. Вокруг белые избы с масляной краскою выбеленными окошками, ставнями, изукрашенными резьбой.

Рядом озерцо поплескивает синим студенцом, сладостные ароматы… белочки из орешника, аисты… Лепота!

Познакомился с соседкой, которая, смекнув, что коротать одной бабий век не гоже прикорнула легонько ко мне под бочек.

Я не оттолкнул — приглянулась. Хозяйка… хороша собой, скромна, тиха… пока, во всяком случае…

Рисовал картины, чинил технику в местном автохозяйстве благо руки росли не из жопы, как у некоторых интеллигентов, любила приговаривать Варвара, — жена, ни жена, подруга жизни одним словом.

Однажды гуляя вдоль леса, услышал я жалобный писк. Раздвинул кусты и увидел волчонка возрастом от роду пару — тройку недель.

Загреб его за пазуху. Принес домой, налил молока.

Умилялся, смотря, как тот жадно лакает из блюдца, как торчком торчат его уши, как забавно подрагивает еще тонкий хвостик.

— Бар… ай… — раздался то ли хрип, то ли вскрик насытившегося животного.

— Как, как ты сказал? Барклай? Будешь Барклаем?

Волчонок вытянул уши, вслушиваясь в голос хозяина, повизгивал.

— Будешь, будешь… Барклай, Барклаюшка….

Волчонок подрос, превратившись в грозу кур и уток. Я уводил его на прогулку подальше от дома, чтобы не злить соседей.

Барклай носился по лесу, играл, жил…

Я рисовал, с умилением засматриваясь на веселье пушистого друга.

— Молодец, умница, — поглаживал его по упругим бокам. Барклай держал в зубах упавшую на траву кисть, искренне смотрел мне в глаза.

— Умный, умный, — только не загордись. Тот, кто себя считает умным, на поверку оказывается визенхаймером **, мелким, склочным. Остерегайся таких существ, Барклай.

Казалось, что ничего не предвещало грозы, друзья мои. Но она грянула, как всегда неожиданно. Барклай исчез. Напрасно я всматривался вдаль, прислушивался, не хрустнет ли веточка под лапой друга…

Не хрустнула ни сегодня, ни завтра… ни через месяц. Тяжесть легла на душу… придавила.

Странно: после тоски и безумий наступает покой и блаженство, легкость. Отмирают клетки? Гибель души, и ужас опасностей кажется не более как иронией. Сон жизни обнимает,… отнимается память, и будете вы легко парить по волнам жизни, срывая плоды удовольствий — дары бытия.

Но… грезы в один момент исчезнут, повторным разрядом молнии, и хорошо, если не будет поздно, слишком поздно.

В ту пору была мода на шапки, шапки из собак. Одни душегубы ловили и ударами металлических прутьев, чтобы не портить мех убивали бродячих, а порой и домашних животных. Вторые — охотно укрывали свою шевелюру от морозов под «Бобиками, Рексами, Диками». Третьи — срывали в подворотнях со вторых шапки ушанки под возмущенные крики, делая длинные ноги, подальше в ночь, в поземку зла.

Я догадывался, что такая же гнусная судьбина подстерегла и Барклая. Встретил мужика в серо-рыжей шапке на одной из улиц города. Ухватил за грудки.

Тот, возмущенно отнекивался: «Купил на базаре. Какой волк? Какой Барклай? Де Голь, еще скажи… Сам ты волчара остервенел напрочь, на людей бросаешься».

Увековечив память Барклая рисунком, где волк, улыбаясь, держит во рту огромную кость, я повесил картину на стену, стараясь реже поглядывать в ту сторону. На немые вопросы Варвары, отмалчивался. Лишь однажды, кажется, вымолвил, попыхивая папиросой: «Чем больше узнаю я людей, тем больше люблю животных».

Жизнь шла чередом…

Выстроил во дворе баньку, ветряную мельницу. Не сидеть же без дел, не выть на Луну. А рисовать перестал, полоса пошла черная, не благодарная, полоса в биографии. Мой внутренний голос сопротивляясь, твердил — да, сознание, возражая, бурчало — нет. Я выжидал и неизвестно, сколько бы тянулся мой творческий застой, если бы не случай. Секретарем обкома партии избрали Ивана Савельевича Хохлова, соседа по улице. Наведя мало — мальский порядок в области, перетрусив кадры, занялся новоявленный хозяин образованием, здравоохранением, спортом. Дошли руки и до искусства. И вот тогда, он мне и предложил по доброте душевной, а может и корысти ради, провести выставку в местном музее. Я отнекивался: «Какая там, мол, выставка. Мазню мою и трех человек не соберешь смотреть. А ты, Савельевич — выставка. Народу нашему сегодня что нужно? Правильно — хлеб насущный. А у меня закаты, рассветы, туманы…».

Но, поколебавшись все же после ночных уговоров Варвары, загрузил свое богатство в кузов автомобиля и отвез в музей. И надо же было, такому случиться, что аккурат в это время Хохлов принимал делегацию промышленников из Японии. Посетив выставку и обозрев мои картины, они пришли в восторг. Один из магнатов предложил купить часть картин, другую отвезти на родину и организовать выставку с последующим аукционом.

Почесав затылок, я согласился: «Будь что будет, забирайте!».

Спустя год, полтора разбогател. Отправился на кладбище. Эх, Вовка, Вовка. Сбила его машина, когда на спортивном велосипеде «Спутник» возвращался домой после тренировки в баскетбольном клубе. Как Вовка играл!!! Это надо было видеть! Я видел! Я помню. Мы с Вовкой курили, кашляя отцовские папиросы «Казбек», подглядывали за девчонками, купающимися нагишом в пруду, пели по ночам под качающимися звездами: «Мы в весеннем саду из горла пьем „Хирсу“…» Видел я перед собой монолитные многоэтажки, грустил. Видел карие глаза друга детства… его задорную, открытую улыбку.