Статьи из журнала «Русская жизнь» - [14]

— В чем же причина той дурной цикличности, о которой только ленивый не высказался?

— В удобстве и предсказуемости. Элите удобно устраивать такой маятник, а народу, по-видимому, удобна такая элита — она снимает с него всякую ответственность за происходящее.

— Каковы механизмы становления этой элиты? Почему она у нас всегда формируется путем отрицательной селекции?

— Думаю, в элите концентрируются люди, готовые пойти чуть дальше или способные чуть на большее. Во времена относительных свобод нужно чуть больше способностей, энергии, дара убеждения — словом, активности. Во времена заморозков требуется, как в тюремной камере, готовность засунуть пальцы в глаза соседу на две секунды раньше или на два миллиметра глубже, только и всего. Собственно, это стороны одной медали.

Сегодня элита уже обеспечила себе максимум удобств — она сменяется автоматически. Пирамида сводится в точку. Народу на вершине все меньше. Дети нынешних замминистров имеют все шансы стать министрами. Кстати, ведь и количество детей уменьшается. Это главная мировая проблема: рожать не хотят. У нас это особенно заметно, причем именно в привилегированном слое. Дети золотого миллиона — это десять тысяч. То есть слой элиты все тоньше, а концентрация власти все больше.

— И что, у народа нет шансов порушить эту пирамиду?

— Шанс был, в семнадцатом году, например, — у меня новый роман как раз о революции. Называться будет «Малые дети» или «Крестовый поход детей» — я еще не решил, роман только что отдан наборщице.

— Лучше «Малые дети». «Крестовый поход детей» был у Воннегута.

— О прелесть невежества! Столько нового узнаешь.

— Почему же захлебнулся вариант семнадцатого года?

— Потому что так называемая революционная аристократия немедленно упустила власть, и начался реванш. Тридцать седьмой год был не пиком его, а завершением. Кстати, я вполне убежден, что если бы не Отечественная война, Сталина бы опрокинули уже в начале сороковых. Шла непрерывная борьба, все более-менее устаканилось только при Хрущеве, который сумел мирно выйти в отставку. Его, по крайней мере, не убили. Но вместе с этой войной кончился и весь революционный заряд — началась сплошная пошлость, продажность, застой. Грубо говоря, в семнадцатом году произошла смена элит, но не смена правил.

Это не значит, что я противник великих утопических проектов. Это значит лишь, что в России под их предлогом продолжается все та же борьба, нескончаемое деление на земщину и опричнину. Про опричнину я написал довольно обширную историческую работу, доказывая, что это явление никуда не делось — все черты опричнины, хотя и на фарсовом уровне, наличествовали и в окружении Петра. И этот фарс был довольно серьезен, многим стоил жизни.

Всегда есть мания разделить страну на то, что считается своим, и то, что «опричь». Это разделение работает во все века — по классовому, сословному, национальному признакам. Сегодня и оно ушло на личный уровень. Человек обозначает в себе территорию опричнины. Происходит сознательная редукция собственной личности. Это — лишнее, это — не нужно… Но ведь так было всегда — в период раскола, скажем, когда происходил не просто раскол, но еще и раскол раскола. Никонианцы вовсе не были монолитны. Основным занятием во все времена было деление на своих и чужих, после чего начинались поиски врага среди своих.

— Кстати, на «Репетиции» никак не повлиял роман Владимира Короткевича «Евангелие от Иуды»?

— Говорю ведь, я невежественный человек. О чем там?

— Тоже о том, как труппа актеров воспроизводит историю. Только там белорусские артисты семнадцатого века разыгрывают страсти Христовы и становятся сектой.

— Даже не слышал. Нет, на меня влияли другие вещи, вполне прозаические. Появилась дача под Новым Иерусалимом, я стал часто бывать в тех местах. Одновременно меня начали тихо выживать с работы. Меня очень не любило институтское начальство.

Я осмелился спросить, почему мне не приплачивают за кандидатскую, посвященную творчеству Сергея Федоровича Платонова и нарративным источникам пятнадцатого века. Вышестоящий начальник, бывший секретарь парторганизации на железной дороге, сказал, что у государства нет денег доплачивать за мою степень. У нас были начальники с прелестными фамилиями — Чугунов, Автократов… Кстати, Автократов еще наиболее приличный из всех.

Я нагло спросил, откуда в таком случае государство берет деньги, чтобы доплачивать ему, начальнику. Он обиделся и решил не просто уволить меня, а посадить. Была создана целая комиссия, чтобы доказать, будто я подделывал бюллетени. Короче, мне пришлось уволиться, и мой непосредственный начальник — хороший историк и человек замечательный — в той ситуации дрогнул. Это был восемьдесят пятый год. Он хотел меня защитить, но побоялся. Чувствовал, видимо, вину. И в результате — я уже давно ушел из института — вдруг попросил о встрече, буквально на минуту. Где-то в центре сунул мне в руки папку и тут же сел в машину, уехал.

В этой папке была вся библиография по расколу, которым он много лет занимался. Я стал читать эти источники. Они меня поразили. Так я написал «Репетиции» — мой первый роман, который потом серьезно переделывал. Но первый вариант — именно в восемьдесят восьмом.