Статьи из журнала «GQ» - [7]

Даже советская власть не додумывалась до такой откровенности — если уж привилегированный персонаж гремел в армию, то специализированная часть для него все же не предусматривалась. Теперь будущая номенклатура новой нефтегазовой России имеет все шансы с младых ногтей ходить по особо комфортному плацу в специально подобранных сапогах. И покупается все это очень просто — признай, что Америка твой личный враг, что нет ценностей выше суверенной демократии, что нет идеолога, кроме Суркова, и Якеменко пророк его.

Ты боишься дедовщины? Голода? Ежедневных унижений? Ты не чувствуешь ни сил, ни желания заниматься бессмысленной шагистикой и сутками наводить порядок в казарме? Тебя пугает бессмысленная трата жизни при полном отсутствии реальной боевой подготовки? Все это не страшно, сынок. Подпиши бумагу о вступлении в передовой отряд российской молодежи, насаждающий тут самые пещерные враки плюс откровенный комсомольский конформизм, — и полтора года службы (если обещанное сокращение состоится) покажутся тебе необременительной поездкой в летний лагерь вроде селигерского, где готовят тех самых нашистских комиссарчиков.

Так выглядит у них программа «Наша армия».

Так же будет выглядеть и программа — «Наша Россия».

№ 5, май 2007 года

Россия — тоталитарная страна?

В: Россия — тоталитарная страна?

О: Вовсе нет. Только противная.

Нынешний этап развития России войдет в историю, слава богу, не как голодный или кровавый, но вот именно как противный. Дело в том, что люди — и страны — жестче всего проверяются не лишениями, но периодами относительного процветания. Во время голода число предлагаемых вариантов невелико, и все за вас решают обстоятельства. А вот когда вы могущественны, в силе и славе, и нефтяная конъюнктура благоприятна, и внешний долг почти выплачен, и население лояльно, как никогда, — тут-то и становится видно, что вы из себя представляете на самом деле. Что вы можете предложить не в порядке борьбы или преодоления, а в смысле утверждения позитивных ценностей. Вывод получается печальный: ни-че-гошеньки.

Голодная и нестабильная Россия 90-х вела себя перед Западом отвратительно-подобострастно, полностью утратила контроль над собственными капиталами, территориями и предприятиями; но она же явила миру чудеса изобретательности в смысле выживания, блистательные примеры взаимопомощи и творческого духа, нонконформизма и самоуважения. Разумеется, далеко не все сумели выжить в это время — но те, кому удалось, состоялись в истинно ницшеанском смысле: это сверхлюди. Говорю, понятно, не о Ходорковском и прочих олигархах, равноудаленных поближе, — но исключительно о представителях настоящего среднего класса, выстоявших, вставших на ноги и воспитавших детей. О челноках, малом и среднем бизнесе, бюджетниках, офицерстве и о коллегах-журналистах, которым тоже, между прочим, было не ахти легко в горячих точках и холодных редакциях. Сегодняшняя Россия являет фантастические примеры конформизма, лживости, трусости, слабости, сдачи всего, что она умудрилась сохранить в бурях раннего рынка: чуть отпустило, чуть запахло прибылями — и люди на глазах забыли любую мотивацию, кроме финансовой или в лучшем случае карьерной. У всех внутри оказалась та самая гниль, о которой девочка-аутистка так проникновенно вещала в «Москве» Сорокина и Зельдовича: «У всех внутри как бы картошка с мясом». Даже и не с мясом, к сожалению.

Современная Россия, накопившая пухлый стабфонд, не может обеспечить своих льготников лекарствами, врачей — заработками, детей — приличными школами; она ничуть не комфортней для жизни, чем ельцинская. Но если в ельцинской все были недовольны, в нынешней все почему-то счастливы. Или, точней, по-прежнему несчастны, но уже не решаются сказать об этом вслух. Никто не затыкает рта — цензура нарастает снизу. Люди с мазохистским наслаждением запрещают себе все больше — и в этом запрещении находят больше радости, чем в любом творчестве. Взаимное мучительство тут по-прежнему интересней труда, созидания и любых форм солидарности.

Но главное — поразительная идеологическая и культурная нищета этой самой России, которой полагалось бы расцвести. Что говорить, искусство в 90-е переживало серьезный кризис, но знавали мы тогда и подлинные шедевры. Сегодня же наблюдаем такое безрыбье, такой триумф стандарта, такое тотальное применение рыночных технологий в сферах, не терпящих стандартизации и маркетинга, что поневоле ностальгируешь по временам нестабильности и национального унижения. Больше того: едва почувствовав себя богачами, мы стали бояться, что это богатство — не заработанное, вырытое из недр, — у нас немедленно отберут. Потому что прав на него, понятное дело, не чувствуем. Ни Америке, ни Китаю, ни даже Сербии не свойственно оборонное сознание, развитое до такой нечеловеческой, тотальной ксенофобии: весь мир только и жаждет, как бы нас в чем-нибудь уесть. И ненавистью к этому остальному миру проникнута вся наша политическая фразеология. Никому не отдадим нашего сырья! Да полно, братцы, кому вы нужны со своим сырьем… Есть у вас еще что-нибудь, что можно предъявить граду, миру, Богу? Любые попытки интеллектуального поиска никогда не заинтересуют власть: она хватается за ту идеологию, которую можно объяснить на пальцах. Эта стремительная деградация — вера во все более примитивные, имманентные вещи вроде крови, почвы, нефти, — произошла не в 90-е. Это следствие начавшейся сытости. Которая тоже, впрочем, скорее теоретическая — жить-то лучше не стало. Разве что уверенность появилась: как-никак стабфонд за спиной. Тот факт, что в случае чего никто ничего здесь не увидит, почему-то пока еще не дошел до сознания россиян. Им придется постигать его, так сказать, эмпирически.