Статьи и интервью, 1995-2000 гг. - [11]

Книга «Наше государство» («The State We're In») Уилла Хаттона, называемого «гуру Блейра», стала фактически первой попыткой более или менее систематически сформулировать позитивную программу «нового реализма» и доказать, что существуют принципиальные различия между ним и неолиберализмом. Принимая буржуазный порядок, Hutton настаивает на том, что в рамках этой системы существуют различные модели, своего рода «соперничающие капитализмы"25. Симпатии автора полностью на стороне немецкой модели. Это капитализм, предполагающий социальное партнерство, регулирование и ответственность перед обществом и четкое понимание каждым своего места в едином отлаженном социальном механизме26. Эта система обеспечивает устойчивое развитие экономики, низкую безработицу, взаимопонимание рабочих и работодателей. Короче, Германия, описанная Хаттоном, напоминает какой-то капиталистический «город Солнца», беспроблемное сообщество безупречных граждан.

Ирония ситуации в том, что, пока английские поклонники «немецкой модели» восхищались ее достоинствами, в самой Германии говорили о ее очевидном кризисе. Безработица в течение 90-х годов резко росла, разрыв между восточной и западной частями страны не только сохранялся, но и приобрел структурный характер - «новые земли» превратились во внутреннюю периферию. Правительство Гельмута Коля постепенно проводило демонтаж системы социальных гарантий (Sozialabbau). Объясняя причины резкого роста популярности Партии демократического социализма, один из ее основателей Hans Modrow говорил, что в условиях кризиса немецкой модели социального государства «снова ощущается потребность в левореформистских концепциях"27, а лидер парламентской группы ПДС Грегор Гизи писал, что это вполне естественно в обществе, где «число бедных растет прямо пропорционально числу миллионеров, а система социального обеспечения радикально свертывается из-за роста задолженности"28.

«Немецкая модель», описанная в книге Хаттона, не только не существовала уже к 90-м годам: в том виде, как она описана в его книге, она вообще никогда не существовала (так же, как никогда не было и не могло быть той мифической «Европы», о которой всегда мечтали русские «западники» и не существовало мифического Советского Союза, который пропагандировали его друзья на Западе). Однако программа Хаттона несводима к наивно-утопическому призыву превратить реальную Англию в сказочную Германию. Хаттон предлагает широкий список конкретных реформ: «Писанная конституция; демократизация гражданского общества; республиканизация финансов; признание необходимости управления и регулирования в рыночной экономике - на национальном и интернациональном уровне; расширение государства всеобщего благоденствия таким образом, чтобы оно включало социальные права граждан; создание стабильного международного финансового порядка"29. Если добавить к этому призыв национализировать естественные монополии и добиваться более регулируемого международного капитализма, то программа реформ выглядит поистине впечатляюще. Если бы ее смогли выполнить, Блейр, несомненно, оказался бы самым радикальным социал-демократическим лидером последнего десятилетия. Однако реализуемость подобной программы с самого начала вызывала сомнения.

Показательно, что, давая историческое обоснование «новому реализму», Дональд Сассун указывает на испанских и французских социалистов как на образец. Хаттон, напротив, крайне негативно отзывается об их действиях у власти, фактически ничем не отличающейся от политики неолибералов30. Такое противоречие совершенно естественно. В качестве идеолога Хаттон должен выделить в «новом реализме» именно то, что отличает его от господствующей неолиберальной доктрины. Но это как раз то, что невозможно осуществить на практике. Левые экономисты постоянно критикуют своих либеральных коллег за то, что последние видят в обществе бездушный механизм, игнорируют социальные и культурные аспекты происходящих процессов. А затем, переходя к формулированию своих позитивных программ, впадают в ту же ошибку. «Оптимальная» экономическая политика оказывается невозможной потому, что каждая социальная группа, что бы она ни провозглашала, стремится не к «идеальному равновесию» или «максимальной эффективности», и даже не к «торжеству справедливости», а к конкретным результатам для себя. Равновесие возникает не там, где применяются «оптимальные» экономические теории, а там, где устанавливается баланс между борющимися силами.

Реальный правящий класс будет активно сопротивляться любым попыткам преобразований. Даже если эти преобразования необходимы в интересах капитализма, любая группа интересов, не получающая от них непосредственной выгоды, сделает все возможное, чтобы их сорвать. Противовесом саботажу элит всегда была мобилизация масс. Но это как раз в планы «новых реалистов» не входит.

Еще в начале ХХ века стал заметен своеобразный дуализм теории и практики социал-демократии: с одной стороны, реформистская практика, с другой - социалистическая «утопия». Однако одно не только противоречило другому, но и дополняло его. «Умеренные реформы», «оптимальные решения» никогда никого не вдохновляют на борьбу. Именно поэтому социал-демократия так долго сохраняла официальную верность социалистическому идеалу, к которому не особенно стремилась. В новых условиях, когда вера в «утопию» похоронена, а советская угроза не существует, у реформаторов нет ни возможности мобилизовать своих сторонников, ни аргументов, чтобы напугать противников. Демобилизованным трудящимся противостоит организованный и объединенный неолиберальной гегемонией капитал. Если это соотношение сил не будет изменено, реформы невозможны.