Стать Джоанной Морриган - [49]
– Да уж… Людям вечно свербит объяснить тебе, кто ты на самом деле, – сказал Джон, скривившись от отвращения, словно речь шла о каком-то совсем уже тухлом хобби вроде фольклорных танцев или мастурбации кошкам. Он закурил сигарету. – Люди такие, блядь, скучные.
Мы проговорили всю ночь. Когда за окном рассвело, Джон устроил мне постель, накидав в ванну подушек.
– Как в «Норвежском дереве», да, малыш? – сказал он.
Я забралась в ванну – неожиданно там оказалось уютно – как будто ты птенчик в яйце, – и Кайт укрыл меня своей шубой. Белая ванна, полная меха.
– Сейчас ведь еще не так поздно? – спросил он с надеждой в голосе, присаживаясь на бортик ванны.
– Джон, уже пять утра.
Он на секунду задумался.
– Значит, мы можем еще немного поговорить.
И мы говорили. И много смеялись. Он лежал у себя на кровати и рассказывал всякие смешные истории, иногда умолкал – засыпал? – а потом вдруг хихикал, и я тоже хихикала, и он говорил:
– Ладно, давай ты уже замолчишь. Надо спать.
И я говорила:
– Нет, давай ты замолчишь.
В какой-то момент он пришел в ванную, чтобы отлить, и стоял в трех шагах от меня, извергая грохочущую струю виски, джина и «Гиннесса».
– Все, давай ты уже замолчишь, – сказал он.
– Нет, давай ты замолчишь.
– Обожаю тебя, малыш.
Он спустил воду и вернулся в постель.
Мы были как два ребенка на ночевке в лесу.
Сначала – такси, потом – аэропорт. Самолет. Я представляю, что тень самолета – это огромный кит в Ирландском море. Мне нравится, как он плывет вслед за нами до самой Британии. Хитроу. Линия Пиккадилли. Линия Виктория. Электричка. Вулверхэмптон.
Пятьсот двенадцатый автобус. Я упала с небес прямо в пятьсот двенадцатый автобус. Моя одежда все еще пахнет Ирландией, но я уже дома. Пенн-роуд! Твои чудовищно скрюченные деревья! Я приветствую вас!
Мой рюкзак стоит на соседнем сиденье. Он стал тяжелее, чем был вначале. В основном из-за трех пепельниц, украденных мною с подачи Кайта. Две пепельницы из пабов, одна – из отеля.
Насчет той, которая из отеля, Джон был особенно настойчив. Я проснулась в девять утра. Он сидел за столом у окна и уныло глядел на остатки завтрака.
– Мне не положили цветов на поднос, – с досадой проговорил он. – Ни единой гвоздики. Ни одной завалящей розы! Теперь придется носиться по городу, искать бутоньерку. Тратить время и нервы.
Он указал на пустую петличку своего пиджака, где обычно всегда был цветок.
– Я просто обязан выразить недовольство, – сказал он, с шиком запихнув пепельницу в мой рюкзак. Туда же отправились миниатюрные флаконы с шампунем, лосьоном и жидким мылом. И полотенце для рук. Но полотенце пришлось оставить – оно не влезло.
– Да, я обязан выразить возмущение безобразным обслуживанием, – сказал Джон, рассовав мне по карманам бутылочки из мини-бара.
Автобус подпрыгивает на ухабах, и я боюсь пролить «Гиннесс», стакан с которым держу в руках. Пинта «Гиннесса» – это подарок. Сувенир из Дублина.
Сегодня в десять утра, по дороге в аэропорт, я попросила таксиста остановиться у паба и подождать меня две минуты. Я пулей влетела в паб, взяла пинту «Гиннесса» и спросила бармена со всем апломбом, на который была способна:
– У вас есть красивая оберточная бумага? Не могли бы вы завернуть мне бокал прямо с пивом? Я отвезу его в Англию.
Коротко посовещавшись, мы придумали следующее: я накрыла бокал бирдекелем, как крышкой, а бармен сходил в кухню за пищевой пленкой и замотал всю конструкцию в два десятка слоев. Извел почти целый рулон. Всю дорогу от Дублина до Вулверхэмптона – семь с половиной часов – я держала в руках эту липкую темно-коричневую мумию и берегла ее как зеницу ока.
Исключительно потому, что мне хотелось порадовать папу. Сколько я себя помню, он вечно бухтит, что в Британии категорически не умеют делать нормальный «Гиннесс».
– Настоящий, достойный «Гиннесс» делают только в Дублине, – говорит он. – Вода там другая, вот в чем секрет. Я бы отдал свои яйца за пинту нормального «Гиннесса».
И я купила ему эту пинту – настоящий ирландский «Гиннесс», прямиком из Ирландии. Эта пинта летела со мною по небу, над морем. Я наконец доросла до того, чтобы покупать папе хорошее пиво.
Я вхожу в дом, держа бокал на отлете – братья бросаются обниматься, один из них уже плачет, – вручаю папе подарок и говорю:
– Пей.
Он срывает с бокала пленку – недоуменно глядит на меня – и делает осторожный глоток.
– Черт, оно выдохлось, – говорит он.
Через час я иду к себе в комнату и врубаю Джонов альбом «Лесоводство» на полной громкости.
Слушая его голос, я вспоминаю, как он смотрел на меня, когда я сказала, что впервые в жизни летела на самолете.
– Ох, малыш! Представляю, как тебе вставило. Жаль, я не видел твоего лица. Тебе же понравилось, да! Тебя, на хрен, взорвало!
Мне нравится рассказывать Джону Кайту о том, как я делаю что-то впервые. Моя наивность – неискушенность – приводит его в восторг. Больше я никому о таком не рассказываю. Не могу даже представить, что расскажу. Все остальные просто пожмут плечами, не понимая, с чего я вдруг разволновалась от совершенно обыденных переживаний. Джон Кайт – единственный человек на Земле, рядом с которым я не чувствую себя прибабахнутой белой вороной.
