Стать Джоанной Морриган - [48]

В гримерной, пока встревоженный Эд попытался напоить Джона кофе – Джон невозмутимо глушил вискарь, отмахиваясь от Эда, как от назойливой мухи, – я сидела и думала: «Я за кулисами! В смысле, я за кулисами. Я здесь своя. Не просто зритель и журналист. Я вместе с группой».

Я посмотрела на «группу». Джон пытался снять галстук, что давалось ему с трудом. Галстук был вязаный, шерстяной и упрямый.

– На выступление надо надеть галстук-бабочку, – твердо заявил Джон. – Чтобы было торжественно и нарядно. Когда поешь песни, рвущие сердце, надо выглядеть соответствующе. Люди рыдают, слушая твои песни, и следует проявить уважение к их слезам.

Зал был переполнен – оглушительный, жаркий, разгоряченный; каждый из зрителей чуточку взбешен, каждый злится на всех остальных, что те тоже любят певца, которого каждый считал своим сокровенным секретом и не собирался делить его с кем-то еще, – и мне просто некуда было встать, чтобы посмотреть выступление.

– Ты сядешь здесь, – сказал Кайт, широким жестом указав на край сцены. Мы ждали в кулисах. До выхода оставались считаные секунды.

– Ни за что, – воспротивилась я, но он уже взял меня за руку и вывел на сцену, в грохот аплодисментов, который заполнил весь зал – сплошной, плотный, почти осязаемый. Выход на сцену, когда в лицо бьет ослепительный белый свет, это незабываемое ощущение. Как будто ты открываешь дверь и видишь Белые скалы Дувра у себя на пороге – от земли до неба. Белые скалы Дувра возвышались над нами невозмутимой громадой.

– Это Герцогиня. Она тоже в группе, – сказал Джон в микрофон, указав на меня. Я помахала залу, села на краю сцены и попыталась изобразить деловитый настрой опытного журналиста.

– А группа – это я сам, – продолжал Кайт. – Как мне стало известно из достоверных источников – а конкретно из «Melody Maker», – на моих выступлениях сердца разбиваются вдребезги, так что, ребята, не забываем включить защиту.

Я проплакала весь концерт, сидя на краю сцены. Видимо, со стороны я смотрелась художественной инсталляцией: «Девушка плачет от берущих за душу, печальных песен». Я пыталась сдержаться, но сдалась уже на второй песне. Все песни Джона были пронизаны тем же ломким, пугающим беспокойством, которое настигает тебя по ночам, когда ты сидишь в одиночестве, в темноте, и до жути боишься будущего. Я хорошо знаю, что это такое.

В песне о его маме, о ее нервном срыве – «Тема для мелодии» – были такие слова: Бедный мальчишка совсем один / В доме, объятом пожаром / Выбирает, кого спасать первым, кого последним. Собственно, на этой песне я и сломалась. А когда он запел «Мы и есть подкрепление», перебирая гитарные струны короткими толстыми бледными пальцами: Ты похожа на поле распятых святых / Доброта как открытая рана / Но когда придет время закрытия / Мы смоем кровь / Волосами, обмокнутыми в вино, – мне пришлось глотать сопли, чтобы не залить ими сцену.

Один раз он посмотрел на меня, увидел, что я рыдаю, и, кажется, растерялся – запнулся, – чуть было не оборвал песню на полуслове. Но я храбро ему улыбнулась, и он улыбнулся в ответ – так же радостно, как улыбался мне в баре, – и вернулся к своему печальному, горестному куплету.

Вот тогда-то я и поняла, что люблю этого расхристанного, некрасивого, разговорчивого человека в нелепой меховой шубе, который целый день бродит по городу в поисках смеха и ярких огней, а вечером выходит на сцену и расстегивает неуклюжими толстыми пальцами верхние пуговицы на жилете, чтобы выставить напоказ свое сердце.

После концерта Джон задержался в гримерной и влил в себя три бокала виски – которые, будучи Джоном Кайтом, он вдохнул, словно пар, меньше чем за десять минут, – после чего радостно объявил, что ему надо «сдаваться Герцогине для интервью», и мы поехали к нему в отель.

У меня с собой была только одна кассета на 90 минут. Когда я собиралась в Дублин, мне даже в голову не приходило, что мы с Джоном Кайтом проговорим до пяти утра. Он был пьян ровно настолько, чтобы его потянуло на разговоры, ну а мне только дай поговорить.

Он рассказывал о своей маме. Ее отправили в психбольницу, когда ему было девять. Отец пил по-черному, и Джону пришлось в одиночку заботиться о трех младших братьях. Он надевал мамино пальто и сажал малышей к себе на колени, чтобы они вдыхали запах пальто и представляли, что мама рядом.

– Я читал, что так делают со щенками, – пояснил он. – Они и были похожи на маленьких беззащитных щенков. Которых выбросили на помойку в картонной коробке.

Он рассказывал, что они жили так бедно, что в Ночь Гая Фокса воровали дрова, предназначавшиеся для общественного костра, и везли их домой, спрятав в детской коляске – а ребенка сажали сверху. Когда Джон навещал маму в больнице, чувствуя себя совершенно раздавленным, маленьким и беспомощным, и вместе с тем ужасно старым, она никогда его не обнимала. Даже не прикасалась к нему. Ее пугал всякий телесный контакт, и она не могла пересилить свой страх. Но когда он уходил, она целовала кончики своих пальцев и прижимала их к его губам со словами: «Это мое «до свидания» Джону».

Я рассказала ему о своей семье – о вечно подвыпившем папе, о нашем бедном, унылом квартале. Рассказала, как я сглупила, случайно проговорившись соседке, и теперь нам грозит неминуемая нищета – то есть пока ничего страшного не случилось, но может случиться в любую минуту, – и мне пришлось срочно устраиваться на работу, чтобы спасти семью от разорения. Я рассказала, что наша мама превратилась в сердитое привидение, и что я теперешняя ей не нравлюсь. Мама считает, что Долли Уайльд это