Стать Джоанной Морриган - [34]

Я без труда представляю себе их спальни: стены исписаны строчками из песен, куртки валяются на полу, источая затхлые запахи секонд-хендов и барахолок, полиэтиленовые пакеты набиты заезженными кассетами с Боуи, «Stooges», Патти Смит и «Guns N’ Roses», – и все мы встречаемся, даже не подозревая об этом, посреди ночи, на вечеринке у Джона Пила – непременно в наушниках, чтобы не разбудить никого в наших битком набитых домах. Мы все делаем одно и то же. Мы пытаемся пережить эти темные годы и добраться до места, где нам будет лучше. До места, которое нам придется создать самим.

Я знаю, что надо делать: я была послана в этот мир для того, чтобы заставить весь Вулверхэмптон полюбить эти группы. Вот мое предназначение. Вот смысл моей жизни.

 С практической точки зрения у меня идеальная позиция для таких просветительских действий. Прямо напротив дома, через дорогу – остановка 512-го автобуса, по сути ловушка, в которой потенциальным фанатам прогрессивного рока приходится двадцать минут ждать автобуса, – мне вполне хватит времени, чтобы завоевать их умы и сердца, при достаточной мощности звука.

Я водружаю на подоконник стереосистему – черный, красный и желтый провода тянутся через всю комнату. Потом сажусь на подоконник сама, свесив ноги наружу, и ставлю стереосистему к себе на колени.

– Я намерена просветить этот город, – говорю я собаке. – Моими стараниями Вулверхэмптон станет не хуже… Манчестера. Мы переходим на новый уровень.

Я врубаю на полную громкость «Тебе реально слабо» группы «Bikini Kill».

Весь мой вид говорит: «Да, пейзане. Я взрываю вам мозг. День пришел. Хватит слушать Хулио Иглесиаса и «Marky Mark and The Funky Bunch». Я даю вам настоящую музыку».

 Разумеется, люди в очереди на автобусной остановке ведут себя именно так, как повел бы себя при сходных обстоятельствах каждый британец в очереди на автобусной остановке, а именно полностью меня игнорируют, повернувшись спиной. Все, кроме одной женщины – кажется, за пятьдесят, – которая смотрит на меня.

Тогда мне казалось, что смотрит она с отвращением. Но теперь я понимаю, что это была откровенная жалость. Я – ребенок в ночнушке, сижу на окне, свесив ноги наружу, держу на коленях стереосистему и оглашаю всю улицу громкой музыкой, пытаясь изменить город и мир одной песней, на случай, если вдруг умру прямо сейчас.

Я сижу на подоконнике, пишу на передней панели стереосистемы: «ОГОЛТЕЛЫЕ УЛИЧНЫЕ ПРОПОВЕДНИКИ»[4], – белой корректирующей жидкостью, просвещаю народ, и тут из-за угла выруливает папин «Фольксваген», наезжает на бордюр передним колесом и съезжает с бордюра, ухнув так тяжело, что даже мне сверху слышно, как внутри все дребезжит.

Фургон останавливается перед домом и с минуту просто стоит. Ничего не происходит. Я знаю, что это значит. Пьяный папа пытается сообразить, как открывается дверь.

Наконец он выходит наружу, пьяный в хлам, и растерянно вертит головой, обескураженный происходящим. Он слышит музыку – Кортни Лав вопит как оглашенная, – смотрит вверх и видит в окне меня со стереосистемой на коленях.

Мне вдруг становится жалко папу, который приехал домой и обнаружил, что все достижения его поколения уничтожены музыкой моего. Его рана не заживет никогда. Его сердце будет разбито. Все его записи отправятся на свалку истории.

Папа стоит, по-собачьи наклонив голову набок, и его выражение меняется. Что-то с ним происходит.

– Знаешь, что надо сделать? – говорит он.

Я плохо слышу его из-за грохота музыки и подношу руку к уху.

– Надо ВЫРУБИТЬ ДОЛБИ И ПОДНЯТЬ СРЕДНИЕ ЧАСТОТЫ! – кричит он и деловито кивает.

Он бросает окурок на землю, тушит его ногой и идет в дом. Я слышу, как он падает на пол в прихожей. Все как всегда.

Вот обзоры, которые я отсылала – по одному в день – в «D&ME»: «Ride», «Manic Street Preachers», «Jane’s Addiction», «Belly», «Suede», «Stone Roses», «Aztec Camera», «Lilac Time» и «My Bloody Valentine».

И теперь замредактора пригласил меня к ним в редакцию. Я упросила маму написать объяснительную записку для школы. «Сегодня Джоанна останется дома. У нее болят уши», – пишет мама.

– От того, что она вечно слушает этот вой, – говорит она мне.

И вот я здесь, перед зданием. Жду назначенного часа.

Я помню, что посоветовал Крисси, когда я уже собиралась на выход – так рано, – чтобы успеть на автобус, чтобы успеть на электричку, чтобы приехать в Лондон. Я красила глаза перед зеркалом и тихонечко напевала себе под нос.

– Делай что хочешь, – сказал мне Крисси, оторвавшись от своего Джорджа Оруэлла, – только не будь собой. Это заведомо проигрышный вариант.

Я смотрю на часы. Ровно час дня. Пора идти. Я встаю.

– Удачи, малышка, – говорит папа.

О да. Папа поехал со мной. Он будет сидеть тут, на улице, и ждать меня. По этому случаю он надел новые туфли.

– Я не пущу тебя в Лондон одну, – заявил он, когда я сказала, что меня приглашают в редакцию. – Я помню, каким долбоебом я был в ранней юности, и я не хочу, чтобы ты якшалась с такими же долбоебами в большом городе. Так что мы едем вместе, и старый козел проследит, чтобы молодые к тебе не лезли.

Я пыталась уговорить папу, чтобы он отпустил меня в Лондон одну – уговаривала два часа, – но он был непреклонен.